Эту историю я слышал в 1995 году от бывшего узника Варшавского гетто Лейбла Пинкусовича, и дальнейшая судьба этого человека мне неизвестна. А история состоит в следующем…

В декабре 1942 года всем обитателям гетто уже было ясно, что они обречены, — рассказывал Пинкусович. — Но жизнь есть жизнь — мы продолжали ходить на принудительные работы и думали не о близкой смерти и о возможном сопротивлении, а о том, где раздобыть какие-то продукты. Поставщиками этих продуктов были, в основном, контрабандисты — поляки, которые проникали в гетто и предлагали муку, хлеб или некое подобие булочек в обмен на те ценности, которые нам удалось взять с собой при отправке в гетто. К концу 1942 году многие уже успели обменять все, что у них было, и покупали у контрабандистов еду за марки, которые немцы платили за принудительные работы. Это были гроши, и от голодной смерти они не спасали.

Но я хорошо помню, как утром, заглянув в прихваченный с собой в гетто календарь, я обнаружил, что наступающий вечер — первый вечер Хануки. Это было необъяснимо, но желание зажечь вечером лежащий дома ханукальный светильник — последнюю оставшуюся у меня ценную вещь — неожиданно овладело всем моим существом. Весь день я уже не мог ни о чем думать, как только об этом.

Когда мы вернулись с работы в гетто, неподалеку от ворот меня окликнул знакомый контрабандист.
— Хочешь булочку, жидок? — спросил он.
— Нет, — ответил я. — Хочу не булочку — хочу свечку. Даже две свечки.
Помню, он посмотрел на меня как на сумасшедшего.
А что даст мне пан, если я достану ему две свечи, которых сейчас нельзя сыскать по всей Варшаве? — с сарказмом спросил поляк.
— Все, что захочешь, — ответил я.
— Что именно?!
— Пачку американских сигарет!
Тут надо заметить, что пачка американских сигарет, которую я припрятал на самый черный день, была тогда во всей Варшаве огромной ценностью. Да что там пачка — даже одна американская сигарета стоила буханку хлеба, а то и больше.
— Согласен! — сказал он.
— При одном условии, - добавил я. — Я проберусь вечером к тебе в дом (а жил он неподалеку от гетто), и мы зажжем одну свечу у тебя на подоконнике.

— Ты с ума сошел, жидок! — сказал он. — На это я не пойду! Ты что, забыл о немецких патрулях?!
Но, как вы догадываетесь, жадность в конце концов победила, и он решил рискнуть. Вечером я стал выбираться с ханукией из гетто, и вместе со мной увязалось несколько моих приятелей. Никогда не забуду, как я прочел нужное благословение, как несколько голосов подхватили за мной «Амейн!» и я зажег на подоконнике квартиры этого поляка первую свечу — в надежде, что она будет хорошо видна в гетто. Но вы не поверите — словно в ответ почти сразу же вспыхнули свечи в окнах десятках домов гетто. Откуда все эти евреи взяли свечи, я не знаю. Не думаю, что они достались им легче, чем мне.

Я до сих пор вспоминаю тот морозный декабрь 1942 года, погруженную в ночной мрак Варшаву и свечи, горящие в окнах домов еврейского гетто. Вспоминаю — и понимаю, что никто не в силах потушить этот свет.