Более полувека прошло с той поры, но и сегодня я хорошо помню характеры, привычки, даже манеру разговаривать тех, для кого то пасмурное февральское утро стало последним утром в их жизни. И мне захотелось хоть как-то закрепить эту память - хотя бы только для себя. Так старые, многим хорошо известные анекдоты превратились в маленькие истории, наполненные живой речью давно и безвозвратно ушедших людей.

Пусть же эти страницы, вобравшие в себя лишь малую долю юмора, столь присущего моим дорогим землякам, будут им скромным памятником.

Им, лежащим в том овраге, где мог лежать и я...

История первая

Был Йом-Кипур - Судный день. День большой печали и больших надежд. Но представьте себе, что даже в Йом-Кипур нашелся в синагоге еврей, имя же ему Мордхе-Залман, который не молился. Он стоял в углу, пощипывал редкую бородку и глазел по сторонам.

Первым это заметил его сосед реб Иосл.

— Послушайте, Мордхе-Залман, — сказал он, — я смотрю на вас и я удивляюсь. Извините за напоминание, но ведь вы же нищий человек, это знает все местечко. У вас больная жена, куча детей, и пусть наши враги будут столько раз счастливы, сколько раз вы имели в кармане четвертной билет. Как же можно в такой день повернуться к Б-гу спиной, чтобы не сказать хуже? Или у вас нет никаких просьб?

Так сказал почтенный реб Иосл. И вот что он услышал в ответ:

— Ах, реб Иосл, реб Иосл! Спасибо вам за заботу - но достоин ли я столь сурового осуждения, вот в чем вопрос?

Взгляните, пожалуйста, в первый ряд. Кто сидит там на самом почетном месте, прямо напротив кантора? Там сидит Аба Эльяшевич, известный на всю округу торговец зерном и, между прочим, большой хапуга.Сейчас закрома его складов ломятся от пшеницы, потому что год нынче, слава Б-гу, выдался урожайный. Так это же хорошо, скажете вы, и я, между прочим, скажу то же самое. А как считает господин Эльяшевич? Он считает совсем даже наоборот: нет настоящей торговли, не с кого драть три шкуры. Вот теперь вы и сами можете понять, что просит у Б-га этот денежный мешок. А просит он всего ничего - маленькую засуху. Будет засуха, считает Аба Эльяшевич, будет у него и свой барыш.

Что же дальше? А дальше, мой дорогой реб Иосл, посмотрите на человека, сидящего чуточку левее Абы Эльяшевича. Это Авиэзер Шпицнудель, наш местечковый фельдшер. Ему в этом году тоже не очень повезло - ни один дом не посетила мало-мальски приличная хвороба. Так чтобы не остаться внакладе, Авиэзер Шпицнудель интересуется у Б-га насчет получения в будущем году хотя бы небольшой эпидемии.

А теперь, реб Иосл, когда вы уже вдоволь налюбовались на наших местечковых богачей, можете взглянуть и на меня, потому что вот тут-то и начинается самое интересное.
   
Кто я такой, позвольте вас спросить? Я - не в синагоге будь сказано - говновоз. Есть недород или нет, есть эпидемия или нет - мне мою бочку все равно возить. О чем же я буду молиться?

История вторая

Сорэ-Рейзл и Эле-Велвл Шпирт собирались отпраздновать золотую свадьбу. К вечеру, в назначенный час, к дому потянулись гости.

Первыми пришли супруги Гозенпуд.

— Здравствуйте, наши дорогие! — сказали они. — Поздравляем вас - и примите этот скромный подарок со значением: флакон духов "Золотая осень".

Потом появились супруги Босякович.

— Шолом-алейхем, — сказали они, — и дай нам Б-г дожить до вашей бриллиантовой свадьбы! А пока - вот подарок со значением: плитка шоколада "Золотой якорь".

Следом за супругами Босякович пришли супруги Федермессер.

— Поздравляем, поздравляем, поздравляем! — закричали они еще с порога. — Счастья и благополучия этому дому еще на много лет. И позвольте вручить скромный презент.

— Конечно, со значением? — спросил Эле-Велвл. Он был довольно-таки ехидный старик.
— А как же, иначе и быть не может, — хором ответили супруги Федермессер. — Со значением, только со значением: баночка какао "Золотой ярлык". Пейте на здоровье!

Последними пришли брат и сестра Каценеленбоген. Вместе с ними явился какой-то незнакомый еврей в засаленной кепочке и поношенной полотняной паре.

— Примите наши самые горячие поздравления, — сказали брат и сестра Каценеленбоген, — и пусть этот благословенный дом всегда будет полной чашей! Вы даже представить себе не можете, как мы сегодня измучились в поисках подарка для вас. Хотелось, как вы сами понимаете, чтобы обязательно было со значением, но ничего подходящего к столь торжественному случаю так и не нашли. Тогда мы посоветовались - и привели к вам на золотую свадьбу нашего приезжего родственника Соломона Абрамовича. Можете нам поверить - это золотой человек!

История третья

В первый пасхальный вечер, перед началом чтения Агады, хозяин дома Арон Кац решил вдруг произнести речь.

— Дорогие мои, — сказал он, — вот мы собрались здесь все вместе: и ты, бесконечно любезная моему сердцу жена Хана, и вы, мои горячо любимые дети Залман, Хаим, Перл и Рохл, и ты, наш уважаемый гость и родственник Копл-Бер. Сегодня большой праздник, а в праздник не грех выпить, не грех и закусить. Но прежде, чем по обычаю наших предков мы прочтем Агаду и скажем друг другу "Лехаим!", я прошу вас обратить внимание на один из предметов на пасхальном блюде. Это морер - горькая зелень. Зачем она здесь? А затем, что ее горечь должна напоминать нам о горькой участи евреев в плену египетском. Но, с другой стороны, разве не вывел Моше Рабейну народ наш из плена и разве не расступились волны морские по мановению десницы пророка? И разве не возликовали евреи, обретя землю обетованную? Поэтому я говорю вам: да, морер горек - но он в то же время сладок, и эту сладость его можно сравнить разве что со сладостью первой брачной ночи. Согласен ли ты со мной, наш уважаемый гость и родственник Копл-Бер?

И услышал в ответ:
— Дорогой Арон, мне не хотелось бы тебя огорчать, но я пробовал и то, и это - ничего похожего!

История четвертая

Было время, когда бешенковичский сапожник Нюма Галбмиллион был молод, холост и жил в Яновичах под родительской крышей.

Однажды отец призвал его к себе для серьезного разговора.
— Нюма, — объявил старый Галбмиллион, — мы с мамой вчера решили, что тебе пора жениться. И не делай кислое лицо: каждый мужчина должен пройти через это, не ты первый, не ты последний. Короче говоря, на завтра в доме невесты назначены смотрины. Тебе все ясно?

Нюма хотел было возразить: как же так, вчера решили, завтра уже смотрины - но промолчал, потому что хорошо знал характер своего папаши. Старый Галбмиллион был легок на подъем и тяжел на руку. Стоило сказать ему слово поперек, как он тут же вскакивал и наливался краской словно спелый бурак.

— Ты уже все высказал? — спрашивал старик в таких случаях и при этом смотрел на сына без всякого удовольствия.
— Все, — отвечал Нюма. — А что?
— Нет, ничего, — говорил старик, — ничего особенного. Просто ты только что упустил прекрасный случай промолчать.

И молодой Галбмиллион получал от старого Галбмиллиона увесистый подзатыльник, от которого, случалось, летел в другой конец комнаты.

В общем, на следующий день Нюма вместе с мамой отправился на смотрины.

Когда они возвратились, мама со вздохом произнесла:

— Все. свадьбы не будет.
— В чем дело? — спросил старый Галбмиллион. — Пожар, наводнение, невеста сбежала?
— Никуда она не делась, — ответила мама. — Просто у нашего сыночка слишком длинный язык.
— Опять старая история, — вздохнул Галбмиллион-отец, повернувшись к Галбмиллиону-сыну. — Ну, умник, что ты там наболтал в приличном доме? Может быть, тебе невеста не понравилась?
— Нет, почему же? — сказал Нюма. — Невеста как невеста, хотя она на пол-аршина выше меня и раза в три шире. Ты знаешь, папа, я прикинул на глаз - я думаю, в ней пудов 7 чистого веса. Ну, может быть пара фунтов туда или сюда - это значения не имеет. Между прочим, наш сосед реб Хоне говорит, что такая девица - на сто лет без ремонта.
— Я не интересуюсь, что говорит реб Хоне, - вскипел старый Галбмиллион, - я интересуюсь, что ты наговорил на смотринах?
— А что я такого мог там наговорить? - удивился Нюма. - Просто когда невесту ввели в комнату, я на нее посмотрел - и спросил у мамы...
— Конечно спросил так, что все услышали?
— Да, а какие тут могут быть секреты, когда я только и сказал: "Мама, это что - все мне?"

История пятая

У местечкового парикмахера Семы Хархурима заболела жена. Поздно вечером, когда Сема явился домой от приятеля, где играл в шестьдесят шесть и обсуждал свежие политические новости, жена сказала ему со своим обычным причитанием в голосе:

— Г-споди, что за несчастье такое на мою голову? У всех мужья как мужья, а мой по вечерам шляется неизвестно где, вместо того, чтобы посидеть у постели больной жены. Ой, Семка, имей ввиду: я себя очень плохо чувствую.

— Ну-ну, Цилечка, к чему весь этот гвалт? — сказал Сема. — Возьми себя в руки, успокойся. Мне, например, тоже тяжело, у меня по вечерам болит живот, но я же не кричу об этом.

— Нет, вы только послушайте этого умника! — запричитала Циля. — Б-же праведный, при чем здесь твой живот, если мне вообще плохо. Понимаешь или нет: вообще!

— Ей плохо! — усмехнулся Сема. — Ей, видите ли, плохо. А кому сегодня вообще хорошо? Только Пуришкевичу. В Кишиневе - погром, в гимназиях - процентная норма, в Париже - дело Дрейфуса, а в Киеве - дело Бейлиса. Тут даже здоровому человеку есть от чего заболеть. Успокойся, Цилечка, и будем уповать на всемогущего Б-га. Он нас не оставит.

— И я еще связала жизнь с этим болтуном! — громче прежнего запричитала Циля. — Отвечай, наконец: можешь ты меня выслушать серьезно хоть раз в жизни. Отвечай: да или нет?

— Конечно, да, — сказал Сема, — хотя, по-моему, я только и делаю, что целыми днями выслушиваю тебя. Тебя - и твою дорогую мамочку тоже. Разом больше, разом меньше - это уже не имеет значения.

— Не смей трогать маму, босяк, — сказала Циля, — она святая женщина. О, Б-же, видно мне уже не дожить до того часа, когда ты поймешь это и будешь почитать ее седины. Но имей ввиду, Семка, что когда я умру, ты на моих похоронах возьмешь маму под руку и так пойдешь с ней до самого кладбища. Слышишь?

— Конечно, слышу, — отозвался Сема, — только скажи мне, зачем тебе все это надо? Или, может быть, ты думаешь, что для такого случая я не найду себе более подходящей компании?

— Я еще раз повторяю, — сказала Циля, — что ты пойдешь рядом с мамой. Я так хочу.

— С мамой, так с мамой, — вздохнул Сема, — если таково твое последнее желание - оно для меня закон. Но предупреждаю тебя, что удовольствия от похорон я уже иметь не буду.

История шестая

Янкель Рубинчик, признанный местечковый философ, ехал в свою родную Хацепетовку. Напротив сидел молодой еврей и смотрел в окно. А Рубинчик смотрел на молодого еврея и думал:
"Вот сидит человек - и пусть себе сидит на здоровье. Но раз сидит он не у себя дома, а в вагоне - значит, он куда-то едет. Куда же? До самой Одессы мы будем иметь только одну остановку - в моей Хацепетовке. Получается, что молодой человек держит путь или в Хацепетовку, или в Одессу.

Предположим, он едет в Одессу. Давайте спросим себя: почему людей так тянет в этот сумасшедший город, в этот бедлам? Ну, тут, кажется, все ясно: одни стремятся в Одессу, чтобы делать деньги, другие - чтобы прожигать их. Может быть, я ошибаюсь, но, судя по внешнему виду моего попутчика - пиджак с чужого плеча, манишка не первой свежести - прожигать ему, пожалуй, нечего. Значит, он едет делать деньги? Не знаю, не знаю, лично я бы этого не сказал. У парня такое выражение лица, что светильником разума его никак не назовешь. Режьте меня на части - я все равно буду стоять на своем: такой парень денег в Одессе не сделает. Нет, не сделает - не та фактура.
Выходит, Одесса отпадает - что же остается? Как это - что? А моя родная Хацепетовка уже не в счет?

Значит, Хацепетовка. А зачем он едет к нам? Я отвечу так: глядя на молодого еврея, какой он весь напомаженный, надутый и торжественный, можно предположить, что человек отправился на свадьбу. На чью? На свою или на чужую? Вот вам и загадка. С какой стороны к ней подступиться?

Ага, кажется я нашел ключик к этому замочку. Вот, послушайте: когда едешь на чужую свадьбу - везешь с собой подарок, какой-нибудь сверток или коробку. Видим мы здесь сверток? Нет. А коробку? Тоже нет. Значит, мой попутчик едет на собственную свадьбу.

Свадьба - это, конечно, хорошо, но в нашем Б-госпасаемом местечке как будто нет девицы, которая собиралась бы под хупу. То есть, я хочу сказать, что собираются-то они все, но не всех приглашают... Ха, я вспомнил! Не далее, как на прошлой неделе, моя уважаемая тетя Ента рассказывала моей уважаемой тете Брохе, что к Зелдочке, дочери наших соседей, посватался какой-то парень из Житомира. Хотя почему какой-то? Они называли фамилию: Финкельштейн.

Неужели все сходится? А вот мы прямо сейчас и проверим."
И Янкель Рубинчик громко сказал, обращаясь к попутчику:

— Здравствуйте, Финкельштейн! Скоро наша станция, наша Хацепетовка.
— Здравствуйте, — ответил удивленный молодой человек. — Но откуда вы меня знаете?
— Я вас не знаю, — ответил Рубинчик, — я вас вычислил.

История седьмая

Говорят, что в давние времена жил в Добромыслях еврей по имени Шмерл Пискунчик. Утверждают также, что во всей округе не было человека более жадного, чем этот самый Пискунчик. О его скаредности до сих пор рассказывают в Добромыслях разные истории. Передают, например, что за всю свою долгую и неправедную жизнь Шмерл Пискунчик ни разу не получил удовольствия от чаепития. Потому что дома он пил совершенно несладкий чай - экономил сахар, зато, придя в гости, накладывал его в стакан столько, что пить было просто противно. Но он терпел.

Надо вам заметить, что по соседству со Шмерлом жил тихий бездетный вдовец Нотэ Менакер. Этот Нотэ славился, между прочим, на все местечко тем, что умел заваривать необычайно душистый и крепкий чай. И, конечно, Шмерл Пискунчик, будучи большим любителем чаепития, тем более - на дармовщину, постоянно околачивался в доме своего соседа.

 Но пришел день, когда глубокий старик Нотэ Менакер тяжело занемог. Местечковый фельдшер Эле-Зорах Хасид осмотрел больного и с прискорбием сообщил ближайшим родственникам, что пациент плох и вряд ли протянет больше недели.

Когда эта печальная весть расползлась по Добромыслям и достигла ушей Шмерла Пискунчика, он тут же явился к старику.

— Реб Нотэ, — сказал он тихим, вкрадчивым голосом, — я даже и в мыслях не имею ничего дурного и вообще - живите до ста двадцати лет. Но все мы смертны, реб Нотэ, и разве не сказано в наших священных книгах: "Храни непорочность и соблюдай правоту, ибо есть будущность у человека праведного". Как понимать эти слова? А понимать их, я думаю, надо так: уходя из мира, где все мы только гости, нам следует оставить нашим ближним все то ценное, что мы приобрели в земной жизни. Вы согласны со мной, реб Нотэ?

— Согласен, согласен, — еле слышно произнес старик. — Так и быть, завещаю вам субботний лапсердак, бархатную ермолку и фарфоровую селедочницу. Этого, надеюсь, достаточно?

— Вполне, реб Нотэ, вполне, — сказал Шмерл Пискунчик и даже прослезился от полноты чувств. — но не будете ли вы так добры совершить еще одно маленькое благодеяние: сообщить секрет приготовления крепкого и душистого чая?

— Секрет прост, — ответил Нотэ Менакер, — но боюсь, что вам он не пригодится: не надо жалеть заварки.

История восьмая

Жена местечкового меламеда Залмен-Арона Рабиновича должна была с часу на час разрешиться от бремени. Пришла акушерка Хая-Рохл, осмотрела роженицу и сказала Рабиновичу:

— Что вы тут стоите, как фонарный столб перед синагогой? Отправляйтесь ставить самовар — да пошевеливайтесь: мне очень скоро понадобится горячая вода.

Залмен-Арон побежал на кухню. Там он обнаружил, что в доме нет ни одного уголька.

— Веселенькая история, — сказал он, обращаясь к самому себе, — просто умрешь со смеху. Хочется есть - нет хлеба, хочется покоя - орут дети, рожает жена — нет углей для самовара. Придется идти к соседу.

Рабинович вообще отличался тем, что любил пофилософствовать вслух. Когда он шел по улице и, рассуждая с самим собой, размахивал руками, иногда задевая прохожих, местечковые остряки говорили: «Ша, евреи, ша! Не мешайте нашему меламеду беседовать с умным человеком!».

Впрочем, из всего сказанного вовсе не следует, что Залмен-Арон разговаривал вслух только с самим собой. Напротив. Вот он вышел от соседа, неся перед собою горшок с углями — и увидел, что навстречу ему своей степенной походкой шествует сам синагогальный староста реб Лейзер Мировой. А кто еще, кроме реб Лейзера, сообщит вам последние новости? Никто.

И Рабинович остановился. И проговорил с почтенным старостой не так уж долго — каких-нибудь полтора часа. Когда были обсуждены все политические события и беседа коснулась современной методы воспитания детей, Залмен-Арон вдруг вспомнил, что у него вот-вот ожидается прибавление семейства. Причем настолько вот-вот, что надо срочно бежать домой ставить самовар, как распорядилась эта грубияна Хая-Рохл. И Рабинович побежал.

На пороге собственного дома он споткнулся, рассыпал угли и разбил горшок.

— Всегда одно и то же, — сказал Залмен-Арон и тяжело вздохнул. — Вот, люди, можете полюбоваться, к чему приводит большая поспешность.

История девятая

Мотка Плотник - местечковый нищий, такая у него смолоду специальность. Четыре дня в неделю - понедельник, вторник, четверг и пятницу - он побирается по домам. В субботу, как и положено благочестивому еврею, отдыхает. А в воскресенье и в среду Мотка собирает милостыню на рыночной площади, потому что воскресенье и среда в местечке - базарные дни.

Среди тех, кого Мотка Плотник считал своими постоянными клиентами, был молодой человек, помощник управляющего имением местного помещика. Он регулярно опускал в кружку полтинник. Мотка настолько привык получать два раза в неделю по полтиннику, что однажды, обнаружив вместо монеты в пятьдесят копеек монету в двадцать, был до предела удивлен и возмущен. А вы бы не возмутились? Нет? Значит, у вас слишком покладистый характер и в профессиональные нищие вы не годитесь. Эта специальность не для вас.

— Послушайте, молодой человек, — сказал Мотке Плотник, получив очередную двадцатикопеечную монету, — что это вы себе такое позволяете? Может быть, я вас чем-то обидел или вы забыли арифметику? В таком случае позвольте вам напомнить, что двадцать - в два с половиной раза меньше, чем пятьдесят.
— Арифметику я помню, реб Плотник, — ответил на это молодой человек, — просто меняются жизненные обстоятельства. Я недавно женился, и тот полтинник, о котором вы тут так сильно хлопочете, мне теперь просто не по карману.

Услышав такое, Мотка обиделся. Он воздел руки к небесам и сказал:

— Вот вам современная молодежь. Он, видите ли, женился - а я должен содержать его семью!

История десятая

Настал, наконец, торжественный и радостный день, когда Афроим Брохес, красавец и умница, стал младшим компаньоном торгового дома "Альшиц, Дымшиц и компания". И однажды вечером, вернувшись из конторы, Афроим сказал жене:

— Розочка, птичка моя, я отдаю себе отчет, что слушать это будет не очень приятно, но, как честный человек и примерный семьянин, должен поставить тебя в известность: в самое короткое время мне придется обзавестись любовницей. Ну-ну, Розочка, птичка, не надо плакать, я тебе сейчас все объясню. Видишь ли, у Альшица и Дымшица уже есть на стороне дамы - как же я могу отстать от старших компаньонов? Наш главный приказчик Биберкранц, с которым я сегодня имел беседу, так прямо мне и сказал: "Имейте ввиду, уважаемый господин Брохес: от коммерсанта, не имеющего любовницы, за версту несет банкротством". У Биберкранца большой опыт, он знает, что говорит. Теперь, Розочка, ты не можешь не согласиться, что интересы дела превыше всего.

— Я понимаю, Афроим, — сказала Роза со слезами на глазах. — Что тут поделаешь - раз надо, так надо.

У нее была светлая голова и золотой характер.

Однажды в субботу младший компаньон Афроим Брохес прогуливался с женой по главной улице городка. Навстречу им шли три молодые женщины. Афроим шепнул Розе:

— Посмотри на них внимательно. Та, что идет справа - это дама Альшица, рядом с ней - любовница Дымшица. Ну, а слева - моя.

Когда женщины прошли мимо, Роза обернулась, проводила их долгим взглядом и задумчиво сказала:

— А знаешь, Афроим, наша все-таки лучше!

История одиннадцатая

Исрол-Довид Галаган был сапожник. Он имел много детей, много забот и не имел много денег. Впрочем, мало денег он тоже очень часто не имел.

А еще Исрол-Довид Галаган был большой мечтатель.

— Будь я царем, — сказал он однажды, — я бы целыми днями спал. А чтоб мне никто не мешал, я приказал бы выстроить вокруг дворца большое войско, и пусть бы оно каждому прохожему говорило: "Ша!"

— Будь я царем, — размечтался он в другой раз, — я жил бы лучше, чем царь. Потому что днем я-таки был бы царем, а по вечерам еще немножко подрабатывал мелкой починкой.