Век, захлебнувшийся в крови
Изображение:
архив
Два одноклассника, два рижских еврея, один из которых к тому же имел несчастие родиться в Берлине. Когда началась война он успел эвакуироваться, вступил в Красную армию и воевал до 43 года, пока не был ранен. В госпитале бдительный писарь, увидев в документах запись «место рождения – Берлин», тут же сообщил особисту, и больничная койка сменилась на лагерные нары на Колыме. Второй не успел эвакуироваться. Был в Рижском гетто, избежав расстрела в лесу под Ригой, прошел фашистские лагеря смерти.
Их беседа была о том, где смерть преподносили изощрение. Один говорил о том, что немцы сделали убийство образцовым производством. Физически здоров, имеешь профессию – живешь, пока можешь работать. Свою баланду ты получишь вовремя, что бы не происходило. Все по распорядку: жизнь, смерть… Этот порядок вымораживал душу, убивал еще при жизни, превращал человека в существо без эмоций и желаний.
Второй рассказывал от том, что в лагерях ГУЛАГа жизнь не стоила ничего, ничто не могло оградить тебя от прихода смерти в любую секунду: ни профессия, ни возраст. Судьба зависела от похмелья охранника, куража блатных. Масса случайностей могла оборвать жизнь в любую секунду.
Я слушал их и думал, а что смогли бы сказать друг другу мои дед и прадед. Прадед, состоятельный коммерсант, выросший в религиозной семье. Трое из четырёх его детей кинулись в омут революции, забыв о Вере, традициях и семье. О чем думал он в последние свои часы в пропитанном страхом и безнадежьем рижском гетто, в ночь перед расстрелом.
О его сыне Сауле, моем родном деде, остались лишь несколько строчек в базе данных жертв сталинских репрессий: родился 1890, дата смерти - январь 1938, (во время следствия). Участник гражданской войны. Ему не удалось дожить даже до псевдосуда, его просто забили до смерти во время следствия. Что могли сказать они друг другу: дед, умирая на грязном полу камеры в сталинградском НКВД, захлебывающийся в последние свои часы кровью из отбитых сапогами чекистов легких. И прадед, погибающий от рук тех, кого он считал культурной нацией и деловыми людьми. Чья боль была больнее: умирающего под ударами своих братьев по партии, или того, которого убивали представители «культурной» нации, только из-за того, что он был еврей.
Я вновь прислушался к разговору. Старики пытались доказать друг другу, что ад каждого, был большим адом чем у другого. Они горячились, обижались. Как мог, я постарался успокоить их и выдав по таблетке снотворного отправил спать. Когда я остался один мне стало по-настоящему жутко. Какой людоед страшнее: в отглаженном мундире с ароматом французских духов, или в гимнастёрке, пропахшей махоркой. Чья подлость подлее: убивающих за то, что ты еврей или за то, что ты ЧСИР (член семьи изменника родины). У кого чище руки: убивающих с идеями Христа, Пророка или очередного лидера нации. Двадцатый век —время пожирания людей людьми, век, захлебнувшийся в крови невинных. Что будет дальше, я не знаю, но очень хочу, чтобы у моих детей и внуков не было причин обсуждать подобные темы.
Приглашаем в наш телеграм: Мой Израиль.
Автор:
Пруткин Алексей
|
|