И был вечер, было утро – день восьмой. Творец, дай он себе здоровья, справил субботу и… задумался. Ему показалось, что Он чего-то недотворил. Мудрые слова изрек Творец: «Чтобы как то жить, нужно что- то иметь. А чтобы что-то иметь, нужно как-то жить». Но, в мире, им за шесть дней сотворенном, ни для того, ни для другого не было места. И сотворил он в день восьмой ЧЕРНОВИЦЫ – великий маленький город. С квадратным булыжником, щербатым "асфалтом", веселыми домами и, главное, с людьми. Которые могли как-то жить и что-то иметь.
Тогда Творец был молод и резв… И Он имел право на ошибку!

Ведь трудно понять: почему местечко с именем, похожим на название села где-то между Харьковом и Брянском, до сих пор впечатляет не до конца утерянным европейским лоском?

Почему городок, который в конце XVIII века состоял из двух сотен хаток под камышовыми крышами и единственной непролазной в дождь улицы, уже в начале ХХ-го по праву звался «маленькой Веной»?

И почему всеми забытая окраина мировых империй дала миру столько знаменитых выходцев, что одно их перечисление заняло бы несколько суток без перерыва на кофе?

А я вам скажу – такого второго города не было, и нет. Когда я еще не был поэтом, а был ребенком (что почти одно и то же), я спросил соседку, вывешивающую белье и напевающую что-то по немецки:

— Софья Абрамовна, что такое Черновцы?

— Что такое Черновицы? Он спрашивает меня, что такое Черновицы! Люди, до чего мы дожили – мальчик не знает, где он живет! Мальчик, ты знаешь, что такое Париж?

Я к тому времени уже прочитал «Трех мушкетеров», поэтому гордо заявил:

— Я? Не знаю, что такое Париж? Можно подумать!

— Так вот, мой дорогой. Если бы ты еще несколько лет назад вышел на Кобылянскую и увидел ЭТУ публику – ты бы спрашивал меня – что такое Париж!

Она еще долго ойкала, вздыхала, эта пожилая красивая женщина с бельем посредине залитого животворящим солнцем вечного черновицкого дворика. Потом погладила меня по голове, и грустно сказала:

— Запомни, кинд. Ты не просто еврейский мальчик, ты – черновицкий мальчик. И от тебя еще многое потребуется в этой жизни.

Это я помню всегда…

Великий, вздорный город!

Только здесь можно было родиться в Австрии, жить в Румынии, СССР, Украине и при этом никуда не выезжать из Черновиц.

Только здесь филармония могла годами стоять напротив базара, другой базар до сих пор стоит напротив кладбища, третий – напротив КГБ. А старик, закончивший Сорбонну, торгуется по-румынски с полуграмотным, но смышленым крестьянином.

Только здесь живут суетливые, бесцеремонные и, одновременно, талантливые люди. Все знают всех – и, почему-то, с плохой стороны.

Только здесь есть улица Кобылянская. Вы хотите знать, что это за улица? Странно, что вы до сих пор этого не знаете! Это же улица улиц, времен и народов. Пройдите сквозь ее разноязыкий гул, вслушайтесь в него. В один миг вы узнаете, что нового в мире, что внем хорошего, и что плохого – гораздо больше, и вообще, зачем все это, если у колбасы короткие ноги, и она не доходит до магазинов....

Вот старик, продающий мороженное. Он – часть городского пейзажа. Он родился с этим городом и, кажется, умрет вместе ним, то есть, никогда. Вы взглянете на него, и мурашки побегут по спине: перед вами - сама Вечность. И в лютую зиму, в крещенские морозы, вам неодолимо захочется купить у него мороженое – а вдруг в этом маленьком белом прямоугольничке – залог и вашего бессмертия?

А вот известный городской сумасшедший, знающий кучу языков и наречий. Он идет, уверенно переставляя длинные как сосны ноги, и беспрестанно говорит, говорит, говорит, говорит, плюя на окружающих и милицию – ему можно! Более того – ему можно говорить то, чего нельзя. Так давайте позавидуем этому счастливому человеку! Хотя с другой стороны, нынче разрешено говорить всем. Может, поэтому все… тронулись? И кто куда?

А вот бежит вам навстречу едва знакомый человек, с улыбкой вроде молодого месяца, готовый схватить вас за рукав. Кто это? Да это тот самый, который все знает и на все плюет.

— Шо слышно?, — спашивает он вас.

Вы еще не набрали в рот воздуха для ответа, как на вас падает новый вопрос:

— Ты где сейчас?

— Там-то, — отвечаете вы.

— И шо ты там делаешь?, — искренне изумляется ваш собеседник.

— То-то, — говорите вы, уже обреченно.

— И сколько ты там имеешь?

Это вопрос риторический, но обязательный. Он должен это знать. Все знать – его право, гарантированное Хельсинкскими соглашениями.

— Столько-то, — говорите вы, набрасывая червонец-другой, чтобы не краснеть.

— Да-а-а… — говорит он.

И никакими красками не передать взрывной силы этой гремучей смеси из сожаления, презрения и снисходительности, заключенных в этом маленьком «да-а-а…».

Идемте дальше. Вот скверик, где словно мудрые коты, греются на солнышке еврейские старики. Подойдем поближе, послушаем, о чем они говорят.

— Я вам так скажу…

— Я вам скажу лучше!

— Понимаете…

— Понимаю!

— Ну знаете…

— Ну, знаю. А что случилось?

— Случилось две вещи. Одна хорошая, другая – плохая…

— Ну, давайте хорошую.

— Уже выпускают всех.

— А плохая?

— Еще не вышел Хаим Рабинович…

— В таком случае – у меня тоже две новости.

— Ну, давайте плохую.

— Уже выпускают всех.

— А хорошая?

— Слава Богу, еще не вышел Хаим Рабинович…

А вот и конец улицы. Можно возвращаться назад. А если я вам скажу, что по этому булыжнику, как живые, ходили великий Поэт, великая Актриса и не менее великий Администратор, то вы поймете, что здесь – никого и ничем не удивишь…

Как-то Администратор привез в Черновцы Давида Ойстраха. Мой дед пришел к скрипачу за кулисы - показать уникальные концертные программки, сохраненные им, венским студентом начала ХХ века. Это были презентации гениев - Густава Малера, Арнольда Розе, профессора Портняжки, Вазы Пшиходы.

Маэстро Ойстрах, одессит по происхождению, музыкант с мировым именем не поверил глазам. Потом осторожно, уважительно коснулся дрожащими пальцами старых открыток, и прошлое будто бы ожило в небольшой гримерной Черновицкой филармонии, бывшего «Мюзикферайна». Заиграла красками та еще, романтичная мягкая Вена, город Штрауса, столица вальсов, держав и ангелов.

Чуть позже, у нас дома, на Сковороды, где старая венская мебель и прижизненные издания доктора Фрейда эклектически сочетались с румынским лотербетом, над которым висела копия безвестного австрийского мастера (кажется, что-то античное - Аполлон играет на арфе Диане или Венере) с массивной позолоченной рамой, маэстро играл на скрипке. Музыка то падала, то взлетала ввысь, тени дрожали на стене, у деда вздрагивали плечи под грузом некоей тайны... Которая, однако, постепенно высвобождалась из глубин памяти и заполняла собой окружающее пространство - комнаты, дома, улицы, Черновиц.

Мать рассказывала, что потом эти двое стариков обнялись и плакали как дети. А в соседней комнате плакало в унисон, исходило истошным криком настоящее полугодовое дитя - я...

Боже, когда все это было? А может и не было никогда? Лишь стены старых черновицких домов знают наверняка…

А я помню: однажды, мой город – моя родина и жизнь – уехал, оставил меня в безумной тоске базаров, баксов и сумок. В отчаянии, я рванул за ним в Израиль, но там его не нашел. Я бродил по Тель-Авиву, Иерусалиму, Хайфе, натыкался на призраки улицы Кобылянской, бросался навстречу – напрасно. Миражи ускользали. Я вернулся, а города нет и здесь. Бездомный черновицкий мальчик…

Я блудный сын твой, Черновицы, я ищу тебя всегда и везде. Где могу и как умею.

И каждый день я брожу по твоим горбатым переулкам, цокаю каблуками о твой булыжник, как та соседка из детства цокала языком, сижу в твоих сквериках и кафе, смотрю на звезды, замершие в изумлении, глядя на твои крыши, и об одном молю тебя:

«Город детства и жизни! Чудное творение Божье! Дай одному из ничтожных детей твоих, дай мне, безъязыкому – язык. Чтобы сотворить тебя заново – в искрящемся и переливчатом, великом и вечном Слове. Аминь.»

Эмиль Крупник, поэт, шансонье, журналист, г.Киев