— Что ты, поц ин тухес купил?
— Что такое "поц ин тухес"? — встревал я
— Это... — "дорогой человек", — слегка смутившись, отвечала мама.
—- Как Брежнев?
— Ой, вей - она хваталась за сердце. - Кто тебе это сказал?
— Папа.

Отец ухмылялся.
— Чему ты ухмыляешься?.. Если этот шлемазал где-то скажет, то нам...
— А что такое "шлемазал"?

Мама нервно гладила меня по волосам.
— Это... — такой мальчик...
— Толковый, — подсказывал папа.
— Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!

Авоська летела в раковину.
— Что такое "дрек", мама?
— Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ!
— Что такое "гурништ"?
— Твой отец!

Я путался.
— Мы будем кушать дрек?
— Да, благодаря этому поц ин тухесу.
— Брежневу?

Мама хваталась за голову.
— Ой готеню! Я сойду с ума! Если этот шлемазал...
— Толковый мальчик! - подсказывал папа.
— Если этот... толковый мальчик где-то брякнет... Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?

Папа понимал... Его любимой присказкой было: "Советская власть плюс электрификация всей страны!" Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, глохла машина и трещал телевизор, перегорали пылесос и пробки, когда стиральная машина била током, а посуда об пол. Сотню раз на день.

— Что такое элек-три-фи-кация? — с трудом выговаривал я.
— Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! — отвечал папа.

Мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
— Он её закрутил?
— Он закрутил нам бейцим*!
— Что такое "бейцим", папа?
— Это как мозг, только больнее.

Я терялся.
— Мама, — докучал я матери, - это правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.
— Ой, вей, Я этого не переживу! - она роняла поварёшку. — Кто тебе сказал эту опасную глупость?
— Папа.
— Чему ты учишь ребёнка, придурок, мешигинер?! Ты хочешь гройсе цурес*?
— Что такое "гройсе цурес", мама?
— Это жить с таким поц ин тухесом!
— Так ты живёшь с Брежневым?

Мама падала в обморок. Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.

— Папа назвал мою учительницу – а штик некейве*. Кто такая "а штик некейве", мама?
— Тётя.
— Екатерина Семёновна моя тётя?
Из угла я почти не выходил, но и оттуда всё было слышно.

— Что это за язык? - спрашивал я.
- Еврейский, — тяжело вздохнув, отвечал папа.
— Я хочу его знать.
— Оно тебе надо?
— Надо.
— Оно тебе не надо!!!

Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
— Как блинчики на еврейском?
— Блинчикес.
— А вареники.
— Вареникес.

Картошку я помнил.
— А я знаю по-еврейски, — хвастался я своему другу Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.

— Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист - женат на удмуртке. Хочешь быть удмуртским сионистом?

Конечно, я хотел.
— Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. — Сионоязычная, из самого Биробиджана.

"Биробиджан" он произносил шепотом.

— Это иероглифы, — пояснял, заметив, как округлялись мои глаза.
— Что тут написано? — мой палец скользил по диковинным строкам.
— Не туда, балда?! Не знаешь, что у сионистов всё задом наперёд?

Я вёл обратно - ясности не прибавлялось.
— Ну? — вопрошал Эдик.
— Вещь! — откликался я.

Вечером, кружа по комнате задним ходом, говорил папе:
— Видишь, теперь я уже удмуртско-биробиджанский сионист.
— Так-так, очень хорошо...

Папа смотрел хоккей.
— Сегодня газету из Биобиджана читал.
— Давай, давай, поднажми!
— Вырасту, женюсь на удмуртке.
— Молодец, Харламов!.. Что ты сказал?!

Эдик учил меня алфавиту.
— Это "А", это "Б"... "В" нету... Это "Г", это "Д"... "Ж" тоже нету.
— У сионистов нет "же"?! — таращился я. — Как же они пишут "ёжик"?
— В Биробиджане нет ёжиков.

Буквы биробиджанские сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино "ой, вей!" не писалось, хоть режь.

— Маме это не понравится, - сокрушался я.
— Зато смотри, как красиво на идиш получается "коммунизм"!
— Да! - любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом - он красовался на заборе среди других не менее красивых надписей.

— А электри-фи-кацию можешь? — спрашивал я, и Эдик старательно выводил заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получалась корявой. Букв не хватало.
— Ильичу бы это не понравилось, — качал я головой. — Дорисуй лампочку.
— Что вы, оглоеды, намалевали?! — подлетала к нам русская половина Эдика, баба Лиза.
— Лампочку Ильича! — пояснял я. — Сейчас по-еврейски коммунизм дорисуем, будет понятней.

Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как научно выразился Эдик, бытовой антисемитизм. Больше у неё коммунизма мы не строили. Каникулы кончились. Эдик уехал. Начался учебный год. За сочинение "Как я провёл лето" папу срочно вызвали в школу...

— Занимался биробиджанским сионизмом?! - орал он, багровый, как рабоче-крестьянский стяг. — Строил по-биробиджански Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты идиот?!
— Шлемазл, - голосил я, - толковый!
— Вот тебе жареный дрек с грибами!

Папа репрессировал меня ремнём, а мама, качая головой, всё вздыхала:
— А мешигене мишпухе, мешигене цайтн! Сумасшедшее время!..

Перевод с идиша:
Поц ин тухес - грубое ругательство
Шлемазл – бестолковый
Гурништ – ничто
Дрек – дерьмо
Цурес – беды
Некейве - в разговорном идише женщина лёгкого поведения.