Дневник смерти
Изображение:
архив
И вот все эти три страшных года юный мальчишка вел свой дневник втайне: уединялся от всех в комнате, дожидался, когда все уйдут, а порой и вовсе писал лишь при тусклом свете свечи в темном подвале или на чердаке. Такое занятие вполне могло закончиться трагически, и он это прекрасно осознавал, несмотря на свой юный возраст. Впрочем, каждая строка в этом дневнике свидетельствует, что писал его уже не просто мальчик Ромка, а Роман Александрович Кравченко-Бережной. Взросление произошло молниеносно: рассудительность в оценке происходившего, ненависть к врагам, клеймение позором их приспешников и стыд за людей. За тех из них, кто с безразличием, а порой и злорадством наблюдал за убийствами евреев. В августе 1942 года в Кременце было убито более десяти тысяч евреев. Через три года после этого дневник Романа Кравченко признают историческим свидетельством и используют в качестве доказательства зверств нацистов на Нюрнбергском процессе. Для самого же Романа Александровича читать и вспоминать об этом в будущем было всегда мучительно трудно, ведь среди жертв трагедии была и его первая любовь – светловолосая девочка-еврейка с «серьезными темными глазами» и «гордо поднятой головой».
Возможно, даже не стоит пытаться пересказывать описанные автором события – лучше просто привести запись из дневника. «11 августа. Пишу о вчерашних событиях. Вчера не мог, не был в силах. За вчерашний день расстреляны около пяти тысяч человек. У нас за городом – старый окоп длиной около километра. Окоп Якутского полка, стоявшего в нашем городке при царе. Там производят экзекуцию. Вывоз из гетто начался приблизительно в три часа утра и продолжался до поздней ночи. Ужасное зрелище! Ворота гетто широко открыты, и за ними – очередь обреченных, по двое в ряд. Подъезжает автомобиль, очередь в молчании подвигается, первые пары укладываются на дно грузовика, следующие – на них, так – в несколько слоев. Полное молчание – ни говора, ни крика, ни плача. Пьяные в стельку шуцманы подгоняют отстающих прикладами, ими же утрамбовывают лежащих в грузовике. Грузовик отъезжает, дает газ и мчится за город. Навстречу едут такие же грузовики с высокими дощатыми бортами, наполненные одеждой. На ней сидит «милиционер», с довольным видом играет дамским зонтиком. Вид у него довольный недаром: полные карманы часов, пять вечных перьев, несколько костюмов и каракулевое пальто он оставил по дороге в верном месте. Кроме того, он выпил уже, по крайней мере, литр. Грузовик мчится за город. Четыре шуцмана, стоящие по углам, то и дело матерятся и опускают приклады на спины лежащих. И вот место назначения. Грузовик останавливается, обреченные сходят, раздеваются тут же, мужчины и женщины, и по одному движутся ко рву. Ров наполнен телами людей, пересыпанными хлорной известью. На валу сидят два раздетых по пояс гестаповца, в руках пистолеты. Люди спускаются в ров, укладываются на трупы. Раздаются выстрелы. Все кончено. Следующие!
Один за другим едут автомобили. Уже вечер, они не так наполнены – на дне сидят женщины, девушки, дети. Одна бессмысленно улыбается. Другая поправляет платочек на голове. Да вы же через десять минут будете убиты, поймите это, сопротивляйтесь, наконец!!! Нет. Люди в апатии, лишь бы скорее кончилось, лишь бы скорей. Так действуют голод, побои.
Так был описан первый день трагедии в дневнике Романа Кравченко. И это был далеко не последний день, когда в грузовиках из гетто людей тысячами вывозили на смерть. Рома провожал взглядом каждый из них, и судя по записям, у него не было «сочувствия», была скорее огромная боль. Боль за каждого из тех, кого он провожал взглядом на гибель. А еще в нем теплилась надежда. Надежда на то, что скоро придут большевики (новости с полей сражений он получал через самостоятельно собранный радиоприемник, что каралось смертью) и очередной грузовик не успеет вывезти из гетто Фриду. Последний предвоенный год они сидели в школе за одной партой. И лучшими воспоминаниями Ромки было то, как она случайно касалась его руки своей. «Родители ее, конечно, не запрещали нашего общения, но и не приветствовали. Такие ортодоксальные евреи были...» – вспоминал Роман Александрович. Но зато вот его отец не только не запрещал мальчику встречаться с Фридой, но поощрял их общение. Особенно тогда, когда каждого еврейского жителя обязали носить желтые нашивки и горожане попросту стали отворачиваться от них.
«19 августа. Сегодня везли Ф. Не могу отдать себе отчета в моих чувствах. Очень тяжело, стыдно. За людей, которые смотрят на это с безразличием или злорадством. «Что, он жалеет жидов? Идиот!» Чем Ф. хуже вас? Да она в десять раз превосходит тебя, одного с другим, во всех отношениях! Единственная девочка, с которой я был всегда искренен, а так отрадно иметь друга, который понимает тебя и соглашается с тобой. Она была хорошая девочка и храбрая. Она ехала стоя, с гордо поднятой головой. Это было полчаса назад, в шесть часов тридцать пять минут 19 августа 1942 года – я уверен, она и умирая не опустит голову. Когда пишу, из тюрьмы доносятся выстрелы. Вот опять! Может быть, он был предназначен Ф.? В таком случае ей теперь лучше. Нет, ей теперь никак. Не могу представить: Ф. раздетая, тело засыпано хлоркой. Раны. Привалена кучей таких же тел. Ужас, какой ужас! Ф., знай, я помню тебя, и не забуду, и когда-нибудь отомщу!»
Приглашаем в наш телеграм: Мой Израиль.
Автор:
Алексей Викторов,
источник
|
|