Красивые смуглые черноглазые люди, с гладкой золотистой кожей и вьющимися волосами. Особенно красивы дети и старики – и, разумеется, женщины. До тех пор, пока не открывают рот, потому что крикливы они невероятно, и беседа двух встретившихся на улице подруг слышна всему кварталу – желающие могут открыть окно и присоединиться.

Впервые я поселился в тайманском квартале в середине 90-х, после развода. На вилле. Словом «вилла» в Израиле называют любой частный дом, даже самый маленький и неказистый, так что ассоциации с Лазурным Берегом здесь неуместны. В данном случае это был внушительный старый трехэтажный дом, который хозяйка Шоши, Шошана, разгородила на клетушки и сдавала их за весьма умеренную плату неимущим одиночкам вроде меня. Мне досталась четверть чердака. Туалет и кухня были общие, слышимость – абсолютная. Крыша за день раскалялась так, что моя каморка превращалась в сауну, но после нескольких месяцев бездомной жизни я был счастлив… Главное – цена была приемлемой.

При подписании договора Шоши важно заявила, что не сдает комнаты кому попало, но я ей понравился. Особенно ее впечатлил мой иврит – мало кто из приехавших в Израиль в возрасте под сорок говорил тогда на моем уровне. Мое объяснение, что я успел жениться и развестись с саброй, результатом чего было полное погружение в иврит, впечатлило ее еще больше.

Носила хозяйка сильно не соответствующую ее йеменскому облику фамилию «Вайнштейн».

– Шоши, – сказал я, прочитав ее фамилию на договоре, – ты такая же Вайнштейн, как я – Рацаби!

С моей стороны это не было хуцпой – по израильским понятиям, мы уже были достаточно знакомы, чтобы позволить себе подобную шутку. Шоши засмеялась. Выяснилось, что фамилию – вместе с виллой – она унаследовала при разводе с мужем, профессором Вайнштейном; слово «профессор» было подчеркнуто. Договор был подписан и я заселился.

Одним из соседей, с которым я подружился, был Эли, высокий красивый таймани лет 25-ти, похожий на индийского киноактера. Эли нигде не работал и перебивался какими-то халтурами; похоже, он был связан с криминалом – судя по его намекам и ночным поездкам на старой раздолбанной «Субару». Вопросов я не задавал: формулу «меньше знаешь – крепче спишь» я усвоил еще в питерском дворе своего детства. Когда я однажды поинтерсовался у Эли, ездили ли он за границу, он коротко ответил: «В Ливан, на танке».

Эли научил меня двум вещам: слушать музыку «мизрахи», восточную музыку, которая звучала непрерывно и на полную громкость, когда он был дома, – и жевать гат. В какой-то момент я вдруг почувствовал, что восточная музыка перестала меня раздражать и стала привычной для уха. Я понял, что акклиматизировался.

Гат, кто не знает, – это кустарник, чьи листья тайманим жуют так же, как южноамериканские индейцы – листья коки. И эффект примерно такой же: стимулятор. Разжеванный лист не выплевывается, а закладывается за щеку, к нему добавляются еще и еще – пока весь комок не высосан досуха. Во дворе у Шоши росло несколько кустов, и, когда у Эли кончались собственные запасы, он рано утром прокрадывался во двор, чтобы сорвать лучшие, верхние листочки. Надо ли говорить, что вскоре я уже жевал гат, как заправский таймани! На меня гат действовал хорошо: давал энергию, снимал усталость и – что немаловажно – после него не было отходняка.

Тайманим считают, что еще гат дает мужскую силу. Не могу сказать с уверенностью: мне тогда было не до баб, но, что касается Эли, – это было похоже на правду.

У Эли была любовь – длинноногая фреха по имени Ронит, вившая из него веревки. («Фре́ха» на израильском сленге – вульгарная, обвешанная побрякушками размалеванная девица. С совершенно девственным, в отличие от других органов, мозгом). Ронит была классическая фреха – и по количеству косметики и украшений, и по мозговой девственности. Одевалась она обычно в коротенькие шорты, похожие на плавки, и в коротенький же топик на пару размеров меньше необходимого. Пупок оголенного, конечно же, живота был украшен огромным стеклянным «бриллиантом». Если мы разговаривали стоя, «бриллиант» оказывался где-то на уровне моих глаз, и мне стоило некоторого труда не впасть немедленно в глубокую медитацию.

Ронит была девушкой капризной, и очередная бурная ссора заканчивалась, естественно, ее уходом от Эли – навеки и навсегда! Покинутый влюбленный рыдал у меня на плече, ежеминутно названивал любимой и слал смс-ки. На звонки и смс-ки разгневанная капризуля не отвечала, как правило, дня два, и только на третий сменяла гнев на милость. Эли покупал подарок и мчался за подругой на своей «Субару» – после чего всю ночь вилла сотрясалась от их бурного примирения и воплей Ронит.

Через некоторое время весь цикл со ссорой, уходом и примирением повторялся заново.

Когда эта бесконечная индийская мелодрама стала мне надоедать, я решил поучить Эли жизни.

– Эли, хабиби, – сказал я безутешному влюбленному, в очередной раз ввалившемуся на мой чердак с сообщением, что «она ушла и больше не вернется». – Не вздумай больше ей звонить.

– Ах шели, – брат мой, – да что ты говоришь? Тогда она точно ко мне не вернется! Ты знаешь, сколько мужиков подбивает к ней клинья?

– Эли, послушай меня – я знаю женщин! – заявление, учитывая мою ситуацию, было несколько преувеличенным. – Она тебя любит, йа-метумтам шэ-камоха, – долбоеб ты этакий! Она сама тебе позвонит – только не звони первый!
Эли уставил на меня наполненные слезами черные глазищи.

– Ата батуах, ахи? – Брат, ты уверен?

– Бэ-хайяй, ахи! – Жизнью своей клянусь, брат! – Только не звони ей, будь мужчиной!

Я знал, на какую точку нажать: для йеменского мачо «быть мужчиной» по понятиям – едва ли не важнее всего.

Расчет оказался верен: на третий день ошалевшая от разрыва шаблона фреха сама примчалась к Эли, который так и не позвонил, и вела себя, как шелковая.

Для счастливого Эли я встал вровень с величайшими из мудрецов Сиона.

В знак благодарности и доверия он притащил меня на вечеринку к своему двоюродному брату, где во всеуслышание рассказал о моем провидческом даре и знании женской психологии – пьянка была семейной и чисто мужской, так что Ронит не присутствовала. Естественно, я был там единственным «русским».

Пили тайманим, конечно, арак – единственный продукт йеменской кухни, который я не выношу, – так что первую рюмку я чуть пригубил и поставил на стол.

– Ну вот, а говорят, что «русские» умеют пить! Эли, кого ты к нам привел? – засмеялся кто-то из гостей.

– Так не арак же! – отшутился я. – Была бы водка – другое дело.

– А правда, что русские могут разом стакан водки выпить? – не унимался насмешник.

– Могут, – отозвался я.

– И ты можешь?

– И я могу.

– Э, хабиби, не преувеличивай! – не поверил гость. – Это невозможно!

– Хочешь – верь, не хочешь – не верь, – спокойно ответил я. – Была бы водка – я бы показал, как это делается.

Таймани завелся.

– Сейчас привезу, – крикнул он весело, не сомневаясь, что я дам задний ход. – Какую ты хочешь?

Я, разумеется, захотел «Финляндию» – пить на спор какую-то дрянь я не собирался.

– Ури, ты уверен? – спросил встревоженный Эли. – Может, не надо?

– Да не волнуйся, брат, – успокоил я. – Все будет в порядке!

Эли, верящий мне теперь безоговорочно, кивнул.

Я и правда был уверен в себе: было самое начало израильской весны, еще прохладно и я не боялся, что меня развезет по жаре. А пять лет работы осветителем в Ленконцерте были хорошей школой.

Пока спорщик ездил за водкой, я положил в тарелку хумуса, посыпал заатаром, добавил схуга – йеменской аджики, обильно полил оливковым маслом и, не торопясь, подтер все это свежей питой. Остаток масла я тоже собрал кусочками питы, давая им хорошенько пропитаться: желудок надо было смазать как следует.

За забором завизжали тормоза, и в сад, где мы сидели, влетел мой противник с бутылкой «Финляндии» – ему не терпелось меня «опустить».

– Сделать тебе со льдом? – спросил Эли.

Я понял его расчет: со льдом – значит, хоть чуть-чуть разбавить.

– Я пью чистую, – засмеялся я, – а вот в морозильник минут на десять бутылочку положи.

Мне нужно было время, чтобы хумус с оливковым маслом «прижился», да и сценарий представления требовал выдержать паузу. Не говоря о том, что водку надо пить холодной.

Наконец, успевшую запотеть бутылку поставили передо мной. Все ждали.

Я честно, «с верхом», налил полный стакан, встал и поднес стакан ко рту, слегка отставив локоть. Тайманим смотрели, умолкнув. Я обвел всех взглядом, подмигнул Эли и, выдохнув, на задержке дыхания спокойно выпил водку. Как когда-то… После чего занюхал ее питой – эх, черного хлебца бы! – и красиво закусил оливкой. Затем поклонился зрителям и сел.

Тайманим восторженно закричали «Йа-алла!» и зааплодировали. Спорщик, ездивший за водкой, растерянно взял бутылку и понюхал – убедиться, что это действительно водка. Запах был убедителен. Я прикрыл глаза, прислушиваясь к тому, как разливается по телу тепло.

А через пару минут я открыл глаза и увидел, что все сгрудились в стороне и о чем-то ожесточенно спорят, поглядывая на меня. Я встал и подошел к ним. Не качаясь.

– Хевре, в чем проблема?

– Брат, может быть, вызвать тебе амбуланс? – спросил подначивший меня таймани. – Я ведь думал, что ты просто пошутил…

– Да не волнуйся, все порядке! – я засмеялся и, вернувшись к столу, плеснул на дно стакана еще чуток водки. – Лехаим, евреи!

Это был контрольный выстрел. Объяснять, что «между первой и второй – перерывчик небольшой», я не стал. Непереводимо…

…Прошли годы. Я был вынужден уехать из Страны, планируя это года на два, на три. А оказалось – гораздо дольше… Но я вернулся.

Я снова живу в Реховоте в том же квартале, недалеко от дома тайманской женщины Шоши Вайнштейн. Снова в съемной комнатушке на вилле, но уже не под самой крышей.

Когда я заселился, перед шабатом новые соседи принесли мне свежую халу.

За тонкой стенкой звучит на полную громкость музыка-«мизрахи», а на улице хриплыми голосами гортанно кричат женщины. Они не ссорятся – они разговаривают.

Соседи по кварталу, которых я знаю только в лицо, улыбаются при встрече и желают мне хорошего дня.

Торговец пряностями на рынке, с которым мы всегда разговариваем «за жизнь», не спрашивая, взвешивает йеменские специи, которые я обычно покупаю: заатар, хаувайдж для кофе и куркуму.

В бомбоубежище, мимо которого я прохожу по дороге домой, по вечерам горит свет и доносятся голоса: в мирное время там бейт-мидраш. Дом учения. Евреи учат Тору.
Я дома.