По пляжу у самой кромки воды ходил задумчивый верблюд в наморднике.

— А намордник зачем? — спросила дочь. — Чтоб не плевался?

От той поездки в Израиль остались глянцевые фотографии, где мы с Машкой стоим измазанные целебной грязью Мертвого моря (ах какой становится кожа от той грязи — как у девочки!) и хохочем в затвор фотообъектива. И стопка записей на случайных клочках бумаги, салфетках из кафе, страничках, криво вырванных из блокнота. Разобрать и перечитать их просто не доходили руки, все вылилось в устные рассказы сразу по приезде. Такое бывает. Давно заметила: не записанное по свежим впечатлениям постепенно тускнеет, съеживается, уменьшается, как шагреневая кожа, и так и не становится написанным.

Так какую же предысторию имела эта?

В моей яркой и беспутной молодости у меня были две близкие подружки — Машка и Катька. Обе блондинки, обе русские. А я, конечно, ходила в еврейскую компанию, где были другие мои приятельницы и интеллигентные кудрявые юноши, сыновья маминых подруг.

С чистотой крови в семье было поставлено строго.

— Замуж, доченька, надо выходить за того, кого полюбишь. Но полюби, пожалуйста, еврея...

Горькую правду маминых слов, четкую правильность этой формулы, выстраданную народом в течение тысячелетий (несмотря на многие исключения!), я осознала гораздо позже, когда начались массовые отъездные ситуации. И большая еврейская семья, сидевшая на чемоданах и истово желающая уехать из опостылевшей антисемитской страны, не могла тронуться с места из-за русской жены сына, которая в свою очередь не имела права бросить на произвол судьбы своих больных и престарелых родителей. И это были трагедии, разыгрывавшиеся на моих глазах в разных вариациях, но с упрямой повторяемостью сюжета.

Но тогда, в конце семидесятых, мы были еще молоды, ни о чем таком не думали и с удовольствием проводили время на своих беззаботных тусовках: танцевали, ездили на природу, бегали в киношку и театр. И я, естественно, таскала в нашу компанию своих русских подруг. Это были хорошие интеллигентные девочки, начитанные, белокурые и стройные. И вновь по упрямой логике сюжета их полюбили наши еврейские юноши, а полюбив, захотели жениться. И, преодолев сопротивление семей, сделали это.

Несколько лет спустя Катька с мужем Фимой благополучно уехали в Америку, а Маша с Борей и годовалой дочкой — в Израиль. А я по иронии судьбы осталась сидеть в ветшающем на глазах Питере и досиделась там до последнего, пока судьба мощным пинком не выкинула меня в Германию. В Германии я первое время чувствовала себя, как мелкая рыбешка, выброшенная на прибрежный песок и задыхающаяся от отсутствия привычного воздуха. Потом, правда, как-то обжилась, нашла оправдания: "Ради детей, только ради детей и ехали..."

В гости в Израиль мы собирались долго и довольно тщательно. Я ходила по дешевым немецким магазинам и выбирала подарки многочисленным израильским родственникам и друзьям. Наконец прилетели. Аэропорт Бен-Гурион встретил нас сухой жарой и пылкими объятиями родственников. Впечатления израильского гороскопа — как разноцветные камешки на берегу Красного моря. В памяти остались какие-то сценки, сиюминутные картинки, обрывки разговоров.

Однако общее впечатление было таким: внутри что-то оттаяло. В Германии, особенно в первые годы, я ощущала себя так, как будто замерзла и жила в виде замороженного полуфабриката, когда душа замирает, инстинктивно экономя силы, откликаясь только на самое необходимое. А в Израиле вдруг согрелась. Виной ли тому близкие лица старых друзей и повсюду вспыхивающая русская речь, и эта израильская открытость, когда в автобусе спрашиваешь, где тебе лучше сойти, и двадцать человек по-русски начинают наперебой объяснять: "А ты, милочка, выйдешь тут, пройдешь две улицы, завернешь налево, там сберкасса... А вы откуда сами -то?"

И вот тут происходила заминка. Сперва я в простоте душевной говорила:

— Я живу в Германии.

И, видя, как закрывается и стекленеет лицо, спешила поправиться:

— А вообще-то из Ленинграда...
— А в Германии что делаете?
— Живу.
— И как же еврей может жить в Германии?

Два проклятых вопроса, и по сей день повергающих меня в душевный раздор, потому что не могу ответить на них открыто и просто. А отвечая, понимаю, что до конца неискренна, и прячусь от своих страхов. Это извечный вопрос немцев: "Зачем вы сюда приехали?" — и вопрос евреев, живущих в других странах мира, задаваемый с глубинной ехидцей: "Ну и как еврей может жить в Германии?"

Интересно, что прошло три года, и уже во второй мой приезд в Израиль ситуация поменялась. Еврейская эмиграция в Германию из стран развалившегося СНГ приобрела массовый характер, и у многих в чистеньких немецких городах поселились друзья и родственники. Евреи стали ездить друг к другу в гости, и постепенно выяснилось, что в Германии тоже можно жить. А предпочитающим материальные блага жить и вовсе не плохо. Все стало на свои места, и я уже смело говорила русским израильтянам: "Живу в Германии".

— Да? А у меня там дядя в Дюссельдорфе. А правда, что евреям в Германии бесплатно квартиры дают?

Но я забегаю вперед. На пятый день поездки я попала наконец в объятия Машки, о которой я рассказывала выше и которую, можно сказать, своими руками выдала замуж за хорошего еврейского парня и отправила в Израиль. Мы не виделись десять лет. Сколько воды утекло за это время, сколько судьбоносных моментов произошло, говорить бессмысленно. Скажу только, что у Машки ко времени нашей встречи было четверо детей и свой дом в Маале Адемине — на той самой Масляничной горе, которую так талантливо описала Дина Рубина в своей лучшей, на мой взгляд, повести, посвященной русским евреям, приехавшим в Израиль "Вот идет Мессия".

В Маале Адемине поселилась, как я поняла, в основном, московско-ленинградская интеллигенция. Не ортодоксальная, но верующая. Свято соблюдающая шаббат и традицию. В общем, Машка приняла гиюр и стала религиозной. Мне, человеку со стопроцентной еврейской кровью и помнящей Машу обычной русской девчонкой в брезентовой штормовке у туристского костра в лагере комсомольского актива, смириться с этим сразу было нелегко. Во-первых, внешне она осталась почти той же белокурой, жизнерадостной и открытой, а родив четверых детей, умудрилась сохранить стройность. Но после первого дня нашего радостного щебетания и восклицаний: "А помнишь?" стала проступать новая и неожиданная для меня Маша.

— Шляпу-то сними, что ты на улице все время в шляпе? От солнца что ли?

Машка странно посмотрела на меня:

— Нельзя.

— Почему? — искренне удивилась я.

— Еврейской женщине без головного убора на улице нельзя. Только у себя дома перед мужем.
— Ты что, серьезно? — растерялась я.
— Вполне, — и перевела разговор на другое. — Слушай, сегодня концерт Окуджавы в Иерусалиме, так я закажу билеты?

Оставленная в машкином доме одна, я допустила серьезную оплошность. Пожарила на сковородке колбасу и накормила ею четырехлетнюю Ривку и пятилетнего Давида, младших детей. Вдобавок после колбасы я скормила им по йогурту и осталась очень довольна собой, решив, что все обязанности подменной мамы выполнила "на отлично". Маша была в ужасе. Во-первых, сковородка оказалась "молочной", и теперь ее надо было специальным образом "кашеровать" или просто выбрасывать. Во-вторых, и это было самым страшным, дети не имели права есть мясное с молочным, но по своему малолетству не сумели мне это объяснить. Маша весь вечер охала и была в неподдельном отчаянии, и я поняла, что чего-то в этой жизни не догоняю.

Завтра наступил шаббат, и я не без интереса поучаствовала в зажигании свечей, но в субботу мне надо было позвонить одному знакомому еще по Ленинграду редактору и договориться о встрече: дни, оставшиеся до отъезда, стремительно улетали.

— Нельзя, — коротко сказала Маша. — Шаббат.

— Слушай,— вскипела я. — В конце концов, я уважаю твоего Бога, но дай мне позвонить по телефону!

В понедельник я с шестилетней дочкой, Маша с младшими детьми и ее беременная двойней подруга втиснулись в машкин тесноватый джип и поехали на Мертвое море. Пыльная дорога петляла, поражая пейзажами, мелькающими за окном. Вот молодая девушка-израильтянка редкой красоты, с автоматом у бедра стоит у пропускного пункта перед арабским поселением, вот бедуин с задумчивым видом, неспешно покачиваясь, едет на верблюде...

Наши дети подружились и общались по-русски. Но вот Ривка с Давидом затянули песню на иврите. Моя дочь долго вслушивалась в непонятные слова, а потом запела по-немецки... На каком ещё языке, кроме русского, могла она петь, привезенная в трехлетнем возрасте в Германию?

Как причудливо и необратимо повернула нас жизнь, если белокурые машины дети поют на иврите, а мое классически семитское дитя — на немецком, и что будет с нами всеми по прошествии еще нескольких десятков лет? Как ответить мне на эти терзающие меня вопросы?

И успокоиться... И успокоить других.