Ночь, комната дежурного врача одной из рижских больниц. Беседа длилась уже второй час. Собственно, говорили только они, два старика, зашедшие ко мне пожаловаться на бессонницу. Разговор не был диалогом, это были монологи, страшные в обстоятельности деталей, в обыденном изложении невозможного в нормальной жизни. Они не слушали друг друга, они просто погружались в обыденность ада, через который прошли.

Два одноклассника, два рижских еврея, один из которых к тому же имел несчастие родиться в Берлине. Когда началась война он успел эвакуироваться, вступил в Красную армию и воевал до 43 года, пока не был ранен. В госпитале бдительный писарь, увидев в документах запись «место рождения – Берлин», тут же сообщил особисту, и больничная койка сменилась на лагерные нары на Колыме. Второй не успел эвакуироваться. Был в Рижском гетто, избежав расстрела в лесу под Ригой, прошел фашистские лагеря смерти.

Их беседа была о том, где смерть преподносили изощрение. Один говорил о том, что немцы сделали убийство образцовым производством. Физически здоров, имеешь профессию – живешь, пока можешь работать. Свою баланду ты получишь вовремя, что бы не происходило. Все по распорядку: жизнь, смерть… Этот порядок вымораживал душу, убивал еще при жизни, превращал человека в существо без эмоций и желаний.

Второй рассказывал от том, что в лагерях ГУЛАГа жизнь не стоила ничего, ничто не могло оградить тебя от прихода смерти в любую секунду: ни профессия, ни возраст. Судьба зависела от похмелья охранника, куража блатных. Масса случайностей могла оборвать жизнь в любую секунду.

Я слушал их и думал, а что смогли бы сказать друг другу мои дед и прадед. Прадед, состоятельный коммерсант, выросший в религиозной семье. Трое из четырёх его детей кинулись в омут революции, забыв о Вере, традициях и семье. О чем думал он в последние свои часы в пропитанном страхом и безнадежьем рижском гетто, в ночь перед расстрелом.

О его сыне Сауле, моем родном деде, остались лишь несколько строчек в базе данных жертв сталинских репрессий: родился 1890, дата смерти - январь 1938, (во время следствия). Участник гражданской войны. Ему не удалось дожить даже до псевдосуда, его просто забили до смерти во время следствия. Что могли сказать они друг другу: дед, умирая на грязном полу камеры в сталинградском НКВД, захлебывающийся в последние свои часы кровью из отбитых сапогами чекистов легких. И прадед, погибающий от рук тех, кого он считал культурной нацией и деловыми людьми. Чья боль была больнее: умирающего под ударами своих братьев по партии, или того, которого убивали представители «культурной» нации, только из-за того, что он был еврей.

Я вновь прислушался к разговору. Старики пытались доказать друг другу, что ад каждого, был большим адом чем у другого. Они горячились, обижались. Как мог, я постарался успокоить их и выдав по таблетке снотворного отправил спать. Когда я остался один мне стало по-настоящему жутко. Какой людоед страшнее: в отглаженном мундире с ароматом французских духов, или в гимнастёрке, пропахшей махоркой. Чья подлость подлее: убивающих за то, что ты еврей или за то, что ты ЧСИР (член семьи изменника родины). У кого чище руки: убивающих с идеями Христа, Пророка или очередного лидера нации. Двадцатый век —время пожирания людей людьми, век, захлебнувшийся в крови невинных. Что будет дальше, я не знаю, но очень хочу, чтобы у моих детей и внуков не было причин обсуждать подобные темы.