Неизвестно, что именно сформировало отношение Лермонтова к «еврейскому вопросу»: еврейский гувернёр, еврейский семейный лекарь или дедушка великого поэта, спасший евреев от кровавого навета, в память о чем навсегда осталась фраза в иудейском молитвеннике.

Впервые имя Михаила Лермонтова появилось в русской печати, когда будущему великому русскому поэту было всего десять лет. В опубликованном в 1825 году в «Отечественных записках» списке посетителей источников Кавказских Минеральных Вод юный Лермонтов проходил вместе со своей бабкой «Елизаветой Алексеевной Арсеньевой – вдовой-порутчицей из Пензы и доктором Ансельмом Левизом». Сын ростовщика, обладатель докторской степени по медицине Геттингенского университета Ансельм Леви, вероятнее всего, был первым евреем, с которым довелось встретиться в жизни Михаилу Лермонтову. Возможно, именно эти первые детские впечатления от общения с домашним доктором и сыграли свою роль в формировании отношения Лермонтова к еврейскому народу вообще.

Два года спустя после той поездки на воды, осенью 1827 года, преподавателю латинского и русского языков Алексею Зиновьевичу Зиновьеву было предложено подготовить к поступлению в Московский университетский благородный пансион 12-летнего Мишу Лермонтова, а в дальнейшем следить за успехами мальчика. Позже Зиновьев писал в своих мемуарах: «Он всегда являлся в пансион в сопровождении гувернеров, которые, однако, нередко сменялись. Помню, что Миша особенно уважал бывшего при нем француза Жандро – капитана наполеоновской гвардии, человека очень почтенного, умершего в доме Арсеньевой и оплаканного ее внуком. Менее ладил он с весьма ученым евреем Леви, заступившим на место Жандро, и скоро научился по-английски у нового гувернера Винсона, который впоследствии жил в доме знаменитого министра просвещения графа Уварова».

Впрочем, ряд биографов и исследователей творчества Лермонтова считают, что Зиновьев напутал – не было никакого гувернера Леви в Москве, а был его однофамилец и единоверец, домашний доктор Ансельм. Но как раз осенью 1827 года Ансельм Левиз покинул Россию. Притом через Санкт-Петербург, а Лермонтов тогда находился в Москве. Зато, как обнаружил историк Евгений Мачульский, в доме Лаухиной на Поварской улице, где и жили Лермонтов с бабушкой, среди жильцов также числился чиновник 14-го (последнего) класса 29-летний Николай Петрович Левий. Он служил копиистом в Московской губернской межевой канцелярии и обладал патентом на право преподавания немецкого языка. Вообще же, все эти разночтения с окончанием фамилии, вероятно, просто фокусы транскрипции.

Так или иначе, в гувернерах у Миши Лермонтова ученый еврей Леви пробыл около года, после чего был уволен. Какое влияние он оказал на творчество Лермонтова – можно только гадать, но вот на отношение к «еврейскому вопросу» – вполне определённое. Три года спустя Лермонтов пишет свое первое законченное драматическое произведение – трагедию в пяти действиях «Испанцы». Если посмотреть на эту пьесу, написанную 16-летним мальчишкой в николаевской России, не с точки зрения ее поэтики, а на смысл, который она несёт, то сразу обнаруживается весьма нетипичное для своего времени отношение юного гения к иудеям.

По сюжету Донна Мария продает свою воспитанницу в жены инквизитору Соррини за жемчуг и алмазы. Так в пьесе Лермонтов рисует испанцев и христиан, причем открыто даёт понять, что подразумеваются не только эти двое:

У них отец торгует дочерьми,
Жена торгует мужем и собою,
Король народом, а народ свободой;
У них, чтоб угодить вельможе или
монаху, можно человека
Невинного предать кровавой пытке!..
И сжечь за слово на костре, и под окном
Оставить с голоду погибнуть, для того,
Что нет креста на шее бедняка,
Есть дело добродетели великой!

Тем временем бродяги, которых по ходу пьесы инквизитор угощает вином, слушают трубадура, поющего под гитару «народную балладу» о том, как мусульманин приходит в монастырь, желая креститься, а монахи убивают его ради алмаза на чалме. Евреи же в «Испанцах», наоборот, показаны исключительно с положительной стороны. Например, умная, обаятельная и хранящая веру отцов Ноэми:

Как будто бы евреи уж не люди!
Наш род древней испанского – и их
Пророк рожден в Ерусалиме!
Смешно! Они хотят, чтоб мы
Их приняли закон – но для чего?

В «Испанцах» также появляется и благородный, бескорыстный, самоотверженный Фернандо, узнающий по ходу действия, что он еврей, и Моисей, отец Ноэми, который, прослышав о продаже и попытке похищения молодой христианской девушки, восклицает:

Я четверть бы именья тотчас дал,
Чтобы ее спасти. Но вряд ли можно!

И это в те времена, когда типичным образом еврея в общественном сознании был жадный ростовщик Шейлок. Лермонтовские евреи вопреки всем стереотипам далеко не деньги ставят превыше всего:

Гонимый всеми, всеми презираем,
Наш род скитается по свету: родина,
Спокойствие, жилище наше – все не наше.
Но час придет, когда и мы восстанем!..
Так говорит Писанье, так я верю –
Зачем и нет? – что сделал мой отец
Сим кровожадным христианам? Деньги
Имеет он и дочь – вот все его богатство;
И если б он уверен был найти
Отчизну и спокойствие, то, верно б,
Свои все деньги отдал людям,
Которые его поныне притесняли, –
Однако ж и меж них есть добрые.

«Народной» песне испанцев про монахов-убийц противопоставлена грустная, полная симпатии и сочувствия «Еврейская мелодия»:

Плачь, Израиль! о, плачь! –
Твой Солим опустел!..

Начуже в раздолье печально житье;
Но сыны твои взяты не в пышный предел:
В пустынях рассеяно племя твое.
Об родине можно ль не помнить своей?
Но когда уж нельзя воротиться назад,
Не пойте! – досадные звуки цепей
Свободы веселую песнь заглушат!..

Практически в любой строчке «Еврейской мелодии» можно найти влияние стихов Байрона из цикла «Еврейские мелодии». Кстати, Байроном Лермонтов увлекся именно летом 1830 года, накануне своего 16-летия, когда писал «Испанцев». Разумеется, и у Лермонтова, и у Байрона есть еще один, общий, первоначальный источник влияния – 137-й псалом царя Давида: «На реках вавилонских сидели мы и плакали, вспоминая Сион». Псалтырь своему любимому внуку Мише подарила бабушка. А «Испанцы» – пожалуй, первое произведение русской классической литературы, в котором автор явно симпатизирует евреям. Откуда такое отношение взялось в подростке Мише Лермонтове?

Писатель и литературовед Леонид Гроссман в статье «Лермонтов и культура Востока» первым указал на связь «Испанцев» с расследованием так называемого «Велижского дела». В 1823 году евреи города Велижа стали жертвами кровавого навета. Дело длилось долгих 12 лет и в итоге завершилось полным оправданием обвиняемых, но далеко не все из них смогли дожить до торжества российского правосудия. Екатерина Сушкова – неразделенная любовь поэта, случившаяся все тем же летом 1830 года, когда Лермонтов зачитывался Байроном и писал «Испанцев» – в своих мемуарах упоминала, что ее родной дядя Николай Сергеевич Беклешов был командирован в Велиж для проведения следствия. Сушкова бывала в Велиже и не могла не знать о громком деле, которое вёл ее дядя. И наконец, очень важную роль в снятии ложных обвинений с велижских евреев сыграл адмирал Николай Мордвинов, а родной брат бабушки Лермонтова был женат на дочери адмирала, и Михаил Юрьевич называл его просто «дедушкой». Кстати, после освобождения невинно пострадавших в синагогах Велижа к одной из молитв были добавлены строки: «Вегам Мордвинов зохур летов» («И Мордвинов да будет помянут добрым словом»).

Еврейские и ветхозаветные мотивы в творчестве Лермонтова заметны и после «Испанцев». В его стихах упоминаются Адам и Ева, патриархи Израиля, Моисей и другие пророки, цари Давид и Соломон. Правда, в одном из мест гениальный поэт демонстрирует не самое лучшее владение библейским текстом. Речь идет о хулиганском стихотворении, посвященном товарищу по гусарскому полку Александру Львовичу Потапову, «Расписку просишь ты, гусар», где есть такие слова:

Так некогда в степи безводной
Премудрый пастырь Аарон
Услышал плач и вопль народный,
И жезл священный поднял он,
И на челе его угрюмом
Надежды луч блеснул живой,
И тронул камень он немой –
И брызнул ключ с приветным шумом
Новорождённою струей.

Воду из скалы ударом жезла «высекал», как известно, не Аарон, а его брат Моисей.

Однако еще больше еврейских переплетений вокруг популярнейшей лермонтовской поэмы «Демон». Она известна в нескольких редакциях, но только в шестой, финальной редакции «дух изгнанья» переместился на Кавказ. Вначале же демон был «пустыни сторож молчаливый». И никаких «робких грузинов» и «злой пули осетина».

В 1832 году Лермонтов записывает: «Демон. Сюжет. Во время пленения евреев в Вавилоне. Еврейка; отец слепой; он в первый раз видит ее спящую. Потом она поет отцу про старину и про близость ангела; и прочее – как прежде. Евреи возвращаются на родину – ее могила остается на чужбине». Непосредственно в таком виде задумка воплощена не была, но существует литературоведческая гипотеза, связывающая самый известный, последний вариант «Демона» с еврейской традицией. По мнению филолога Сергея Васильева, высказанного им в работе «О незамеченном библейском источнике поэмы М.Ю. Лермонтова “Демон”», на сюжет поэмы повлияла ветхозаветная книга «Товита», не вошедшая в канонический библейский текст, но фрагмент ее на иврите был найден среди кумранских свитков. В «Товите» описана схожая ситуация: слепой отец и одержимая демоном девушка.

Меж тем, пока Миша Лермонтов проводит лето, страдая по бессердечной Кате Сушковой, его дальний родственник Андрей Николаевич Муравьев совершает паломничество по святым местам Палестины. Несколькими годами позже он опубликует книгу «Путешествие ко святым местам». На память о поездке он привез домой палестинские пальмы, которые стояли в образной, то есть предназначенном для молитвы помещении дома. Семь лет спустя, когда Пушкин был убит, а из-за лермонтовской оды «На смерть поэта» разразился скандал, опальный поэт обратился к Муравьеву с просьбой о заступничестве – ведь двоюродный брат Муравьева и также дальний родственник Лермонтова Александр Мордвинов был управляющим III отделения (так тогда называлась в России на протяжении почти всего XIX века политическая полиция). Ожидая в образной возвращения Муравьева, Лермонтов при виде палестинских пальм записал на листке бумаги экспромт:

Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?..
Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой,
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!..