Уже первое декабря, а значит – 75 лет Геннадию Хазанову. Это совершенно немыслимо, конечно.

Н – Ностальгия…

Из книги ИЗЮМ ИЗ БУЛКИ

Летом 1989-го я подстерег за какими-то кулисами Геннадия Хазанова — и отдал ему, заодно с другими, листок с «деревней Гадюкино». Перезвонив в назначенный день, я очнулся другим человеком.

Очень хорошо помню этот момент: вешаю трубку в подземном переходе на «Пушкинской», оборачиваюсь... Мимо идут ничего не подозревающие люди, а у стеночки, эдак скромно, как простой смертный, стою я…

Хазанов взял в репертуар «Гадюкино» и несколько других миниатюр.

Когда он стал скупать мои тексты оптом, я начал свысока поглядывать на памятник Гоголю. Я писал и приносил еще, и Хазанов снова это покупал...

Большую часть купленного он никогда не исполнил.

Только через несколько лет до меня дошло: Геннадий Викторович просто оказывал мне гуманитарную помощь, заодно привязывая к себе прочными материальными нитями.

Благосостояние мое изменилось в тот год очень заметно, но привязал меня к себе Хазанов — не гонорарами. Эстрадные тексты Геннадий Викторович пробовал на «станиславский» зуб, так хорошо знакомый мне по театральному прошлому: персонаж говорит это, а потом поступает так — почему? Мотивы, социальный портрет, психологическая правда…

Эта разборчивость была особенно заметна на цеховом фоне.

На хазановские концерты я ходил в те годы через день, наслаждаясь хохотом на своих текстах. Впрочем, Хазанов мог исполнить и телефонную книгу.

С осени 1989 года я начал ездить с ним на гастроли.

Первой была — Полтава. Дождя там не было полтора месяца: весь запас воды природа приберегла на день хазановского концерта под открытым небом. Публика стояла под стеной воды, но не уходила, и Хазанов вышел на сцену. Ему построили навесик с микрофоном на стойке, — но что делать под навесиком артисту эстрады?

Хазановский костюм мгновенно потемнел. Гена метался от края к краю по подмосткам размером с футбольное поле; микрофон начал бить током, и Гена замотал его стебель носовым платком.

В антракте на сцену вышел со своими листками я, но не успел даже открыть рот, как листки превратились в кашу. Надо было продержаться до конца хазановского антракта, и я начал судорожно вспоминать собственный текст, благо пишу недлинно.

Певческое поле в Полтаве, где происходило дело, вмещало восемь тысяч человек, и смех доходил до меня в три приема: сначала из первых рядов, потом из темной стометровой глубины... А когда, переждав вторую волну, я начинал говорить снова, меня накрывала третья волна, пришедшая уже совсем издалека.

Потом началось второе отделение. Тропический ливень не прекращался. Хазанов, как боцман во время шторма, управлялся с этим стонущим от смеха кораблем. После нескольких номеров на бис, мокрый и изможденный, он покинул палубу, и пассажиров немедленно смыло.

Потом был Барнаул — пятитысячный, забитый под завязку ледовый Дворец спорта. В первых рядах сидел обком — эти лица видно невооруженным глазом, и в любом регионе это одни и те же лица. Стоя у дырочки в заднике, я любовался теткой с партийной «плетенкой» на голове, сидевшей прямо по центру. Презрительно поджав губы, она покачивала головой: какая пошлость, как не стыдно! И так — два часа.

Билеты на концерт, где, по случаю перестройки, говорили гадости про партию, в обкоме выдавали бесплатно, и не воспользоваться халявой они не могли: страдали, а наслаждались!

От звукосочетания «ЦК КПСС» в зале начиналась смеховая судорога, ставропольский акцент сгибал людей в искомое положение «впополам»...

Счастливое единство артиста и народа скоро перешло в новое качество: прямо во время номера, на сцену выполз трудящийся с початой бутылкой водки и бутербродом. Он радостно воскликнул «Генаша!» и полез лобызаться.

Что делает в такой ситуации нормальный человек? Вызывает милицию или дает в рыло сам. Что делает артист? Включает чудовище в предлагаемые обстоятельства.

И Хазанов присел на корточки и начал с этим несчастьем общаться, превращая стихийное бедствие в номер программы. Зал подыхал от смеха. Лицом Хазанова, когда он вышел со сцены, можно было пугать детей.

Проходя мимо меня, он выдохнул:

— Это не имеет отношения к театру... Это — коррида!

* * *

Мы с ним путешествовали и дружили шесть лет. Потом наши художественные пути разошлись, потом разошлись человеческие. Но те шесть лет были для меня незаменимой школой и огромной радостью…