История о моей первой девушке неотделима от описания некоторых деталей переезда в Израиль, и ее нельзя передать, не описав, хоть вкратце, того шестнадцатилетнего ребёнка, каким я был более четверти века тому назад. Моё знакомство с Леной (имя вымышленное – настоящее останется со мной) началось в ту самую ночь, когда наш самолет приземлился на земле обетованной и, похоже, было символом того, что, переехав в Израиль, я приобрел свою новую карму, столь отличную от той никакой, предыдущей.
В октябре 1989 года для переезда в Израиль мы сначала уезжали на поезде из нашего города в Москву. Провожавших на вокзале было совсем мало – наш отъезд не афишировался и про него знали только самые близкие нам друзья и родственники из круга обязательного общения. Мы уезжали из СССР во вражескую страну, и мои родители, знаковые учителя в том небольшом городе где я родился, с многолетним стажем, хоть и уволились за полгода до отъезда, до самого последнего момента переживали, что их могут не выпустить. Я тоже не ходил в десятый класс, и никто из моих одноклассников так и не знал даты нашего отъезда, что, собственно, и не было удивительным – популярностью среди одноклассников я не пользовался и внешкольного общения с ними у меня почти не было. Меня пришли провожать только трое знакомых – мои товарищи по частным урокам физики, которые я продолжал брать, даже прекратив занятия в школе. Из троих ребят двое пришли меня провожать, скорее, не по дружбе, а из-за ощущения солидарности, понимая, что и их семьи вскоре покинут ту страну.
Странно, что я помню в мельчайших подробностях мои более ранние двухдневные поездки на поезде с мамой в Ленинград, но совсем не помню ту самую последнюю поездку в Москву. В Москве мы остановились переночевать у давних друзей моих родителей. Помню, что в тот последний вечер, проведенный в СССР, их сыну, моему сверстнику, я, хвастая, показывал чудеса техники, купленные на ненужные более рубли. За месяц до переезда в Израиль родители купили мне плеер Шарп и двух кассетный магнитофон Грюндик, аппаратуру, которую они не могли позволить себе, пока проживали как рядовые граждане СССР. Помню, что я тогда показывал все это сверстнику, потому что плеера я так и не обнаружил больше, когда начал искать его в аэропорту. Что ж, мы уезжали безвозвратно, и вытащить плеер из кармана рюкзака было идеальным преступлением.
Воспоминаний московского аэропорта, откуда мы улетали в Бухарест или, например, подробностей последнего таможенного досмотра при вылете из того СССР – этого самого напряженного момента, который описывали столь многие – в моей памяти тоже совсем не осталось. Прямого авиасообщения между СССР и Израилем тогда ещё не было, а казненный несколькими годами позже Чаушеску при всех его недостатках, видимо, был умнее лидеров комунистической партии и Израилем не брезговал, в частности, зарабатывая на таких перелетах. Мои воспоминания ведут меня сразу в коридоры аэропорта Бухареста, где мы на адреналине ждали пять или шесть часов пересадки на Эль Алевский рейс, который и доставил нас по назначению. Наверное, эти воспоминания так явственно возвращаются ко мне сейчас именно потому, что в аэропорту Бухареста я впервые увидел Лену. Там, считая часы до рейса, наши семьи разместились в зале ожидания недалеко друг от друга – в нескольких метрах от себя я увидел невысокую девушку, коротко стриженую шатенку, очень симпатичную в джинсовой куртке, которая, как мне казалось, время от времени с интересом посматривала в мою сторону. Иногда наши глаза даже встречались на долю секунды, чтобы сразу разбежаться, делая вид, что ничего не происходит, но подойти познакомиться с Леной в Бухаресте смелости у меня так и не хватило.
Теперь, для полного представления, совсем немного обо мне тогдашнем. До тех пор у меня никогда не было девушки. С самых малых лет у меня были конечно влюбленности, но ни одной обоюдной. Была девочка, с которой я три года сидел за одной партой в начальной школе, гораздо позже была другая, на которую я заглядывался в зимнем лагере восьмого класса и которую я держал за руку, когда мы шли в кино. Летом перед самым отъездом была еще одна, которую я пригласил на свидание, но за день до назначенного свидания она вдруг начала целоваться с моим другом, когда мы с ребятами тусили у нее дома.
Помню, что хоть я и рассказывал друзьям про мой опыт во французских поцелуях с девушкой, с которой я познакомился в четырнадцать лет, находясь в стационаре Ленинградской детской больницы после операции, такого опыта наяву у меня так и не было. В четырнадцать лет в той самой Ленинградской детской больнице имени Раухфуса две девочки – одна младше меня на год, а другая старше на два – полушутя полуподталкивая, попытались завлечь меня в ванную комнату и, хихикая, закрыть дверь на засов изнутри, но я почему-то сопротивлялся и вырвался. Несколько месяцев спустя я уже жалел о своей ретивости и гадал о том, что они хотели со мной совершить в той больничной ванной комнате. Дальше я выдумал продолжение этой истории, с французским поцелуем и даже с незаконченным освобождением от больничных халатов, когда нас застала медсестра, что придавало мне определенный вес в глазах моих сверстников. А на самом деле, даже в те редкие разы, когда мне доводилось играть в бутылочку, эти заколдованные бутылочки никогда не показывали на меня.
В Израиль из Бухареста мы прилетели в полночь. На автобусе от самолета нас привезли в большой зал ожидания на втором этаже, где мы ждали, пока нам выдадут репатрианские документы. Выход на волю был с первого этажа – там перед дверью за столиком сидел охранник в голубой рубашке, и через окошечко в той самой двери за нами подсматривали встречающие родственники. Несмотря на позднее время, помню, как все прибывшие были в приподнятом праздничном настроении и не могли поверить, что это, наконец, сбылось. В ожидании документов и встречи с родственниками, никто из прибывших даже не садился отдохнуть.
В самолете мы с Леной сидели далеко друг от друга, а очутившись в зале ожидания, наши подгляделки возобновились. Мне больше не казалось, что она смотрит на меня – я видел, что она смотрела, и сам все время смотрел на неё. Один раз наши глаза встретились и задержались дольше, чем на одно мгновение, и Лена улыбнулась мне ямочками. Моё сердце ёкнуло в груди странно, как незнакомое. Нас регистрировали долго, часа два или дольше. Я чувствовал, что время безвозвратно уходит, но долго не мог преодолеть себя и подойти к девушке, ведь я раньше никогда так не поступал. Неожиданно, наконец, я все-таки смог преодолеть себя, когда Лена направилась по ступенькам вниз туда, где были заветная дверь на выход и окошко с встречавшими, и я поспешил за ней, опаздывая на один пролет. Она уходила, уже готовая войти в комнату, где толпились люди, и тогда у меня вырвалась фраза, которую я не произнес бы при никаких других обстоятельствах. Я громко сказал “Чёртлажа… лететь вместе и не познакомиться”. От этой своей “чёртлажи” я покраснел и чуть оторопел, а Лена обернулась и остановилась, ожидая, пока я спущусь на отказавших мне несгибающихся ногах. Я все еще не осмеливался пошевелить языком и не имел понятия, что сказать, а она уже протянула мне теплую ладошку и представилась: “Лена”. Мы разговаривали совсем недолго, и я только успел узнать, что они приехали из Одессы и что Лена старше меня на два года. Очень скоро Ленин папа позвал её наверх – им вроде начали выдавать документы. Номеров телефонов у нас тогда не было, мы только приехали в новую страну, не представляя даже, где мы будем жить. Толком ничего не узнав друг про друга, мы обменялись наспех адресами наших встречавших родственников, пообещав, но до конца так и не поверив, что мы будем переписываться.
Лену с родителями выпустили на пятнадцать минут раньше нас, а потом был Израиль, который сразу оглушил, захлестнул новым, запахами, чувствами и эмоциями, настолько, что я напрочь забыл про Лену. Асфальт ночного аэропорта в октябре еще был теплым, разметки снежно белыми, а невиданные в СССР машины сверкали красно-белыми наклейками отражателей света и желтыми ободками номеров. Мы встретили папиного брата – моего единственного дядю, которого я помнил еще с совсем маленького возраста и приезды которого почему-то всегда ассоциировались у меня празднично с картошкой в мундирах – он приехал встречать нас в аэропорт с женой и с моим двоюродным братом. Потом мы разделились – дядя с папой поехали на миниване с нашими чемоданами, а мама и я поехали с двоюродным братом и дядиной женой на их новом японском авто. Новый японский автомобиль – единственными иномарками в нашем городе тогда были проезжавшие мимо по туристическом маршрутам румынские дачии, чешские шкоды и польские автомобили, названия которых я уже и не помню – был для меня невиданным чудом, пока не произошло новое чудо: мой брат, всего на два года старше меня, сел за руль этого невиданного автомобиля и повел машину непринужденно, высунув левую руку за окно. В открытое окно проникал теплый и какой-то сладкий дурманящий воздух. Мы приехали к дяде домой после четырех утра, мне постелили на раскладушке в комнате моего двоюродного брата, когда уже начало светать и через жалюзи уже начинал брезжить утренний свет. Вне окон квартиры, меня ждал новый желанный мне мир, а я, с нетерпением и с придыханием от восторга, ждал его.
Письмо от Лены мне передали через две недели после того, как мы приехали…
* * *
Мы даже уже немного обосновались на съемной квартире, но Лена прислала письмо на адрес моего дяди, единственный израильский адрес, который я знал в аэропорту. На листике в клеточку, вырванном из советской тетради по математике, Лена писала о себе, о квартире, которую сняли её родители в городке Нес Циона, примерно в восьмидесяти километрах от города, куда приехали мы, про начало изучения иврита в ульпане и про курсы медсестер, куда она собирается записаться. В отличие от квартиры моих родителей, в квартире родителей Лены даже был городской телефон, но звонить Лене от дяди я не решался – с самого приезда я то и дело слышал, что междугородние разговоры слишком дороги (родители очень экономили и от дяди стеснялись даже звонить сестре, которая с семьей очутилась в другом конце Израиля), а своих денег у меня не было.
Месяц с небольшим мы переписывались с Леной регулярно, не задумываясь о перспективах чего-то общего и даже о перспективах встречи. В декабре мы с родителями поехали к их давним друзьям в Ашдод – эти люди приехали в Израиль на десять лет раньше нас, преуспели в Израиле и хотели проявить радушие по отношению к нам, новым репатриантам. Вечером за ужином, уже находясь дома у друзей родителей, я поинтересовался, как далеко от Ашдода находится городок Нес Циона, и друг отца сказал мне, что это совсем рядом. Он поинтересовался, что мне нужно в Нес Ционе, и я ответил, что там живет девушка, с которой я познакомился в аэропорту. С шутками прибаутками о том, какой я шустрый, еще не успев приехать в Израиль, меня попросили рассказать поподробнее, и выяснилось, что мы с Леной только переписываемся. Друг отца сразу встал и со словами: “В чем проблема?” принес мне из коридора телефон.
Он набрал номер и вручил мне трубку. Мне ответила пожилая женщина – видимо, бабушка Лены, – и я смутился, пока думал, как правильно представиться. Лену звали к телефону долго, и её запыхавшийся голос в трубке совсем не напоминал мне ту Лену, которую я встретил, а потом нарисовал в своем воображении за полтора месяца ожидания. Немного официально в присутствии бабушки Лена сказала, что да, она может со мной встретиться завтра. Утром она с родителями уезжала, но сказала, что после обеда я могу приехать, добавив, что будет рада меня видеть. В 14:00 на следующий день с пятидесятишекелевой купюрой в кармане меня посадили в междугородний автобус из Ашдода, и примерно в 15:00 (автобус останавливался через каждые пятьсот метров), подъезжая к автобусной станции Нес Ционы, я уже увидел из окна автобуса Лену, ту самую из аэропорта.
После всех писем, что мы друг другу написали, мы уже прилично знали друг о друге и даже вполне могли были быть друзьями, но мы виделись лишь во второй раз после того первого, когда мы общались от силы минут десять. С автобуса мы сначала пошли к Лене домой, где меня познакомили с лениным младшим братом, лениной бабушкой и лениными родителями. Своей комнаты у Лены не было, и в полшестого, когда все правила приличия были соблюдены, мы пошли погулять в парк, где долго ходили рядом, разговаривая взахлеб – нам столько нужно было друг другу рассказать. Не помню, сколько мы так гуляли в тот чуть прохладный декабрьский, но совсем не зимний вечер, мы даже не решались взяться за руки, пока не присели за деревянный стол, посидели так немного и пересели выше на сам стол, ногами на скамейку. Мы продолжали разговаривать, перебивая друг друга и вдруг одновременно замолчали. Мы оба почувствовали это, и я спросил Лену: “Можно тебя поцеловать?” Лена посмотрела на меня, на секунду улыбнулась ямочками, как только она умела, ответила: “Такие вопросы не задают” и отвернулась. У меня тогда совсем не было опыта поведения с девушками, но даже так я сразу понял, каким должен быть мой следующий шаг – чтобы не упустить момент, я привлек Лену к себе, и наши губы встретились.
Я не буду утверждать, что мне запомнился чем-то особенным тот поцелуй. Это был первый поцелуй в моей жизни, и сам по себе он был прекрасен, но позже я научился целоваться намного лучше и получать от этого гораздо большее удовольствие. В тот вечер мы долго сидели, целуясь, рискуя потерять равновесие и упасть со стола, пока моя рука не нашла пути между пуговицами ее куртки, проскользнула под задравшимся свитерком к мягкости ее теплого живота и не успокоилась до тех пор, пока, передвинувшись от живота вверх, преодолев препятствие туго сидевшего лифчика, не обняла упругую округлость ее груди, ощущая на ладони выпуклость ее возбужденного соска. Не помню, кто из нас расстегнул ленин лифчик, пока я рукой гладил ее грудь, время для меня остановилось. Не знаю, как далеко могли мы зайти в тот вечер, если бы не задохнулись в поцелуе и не потеряли равновесия – нам пришлось оторваться друг от друга на мгновение, чтобы не упасть со стола и отдышаться. Лена подняла мою руку и, взглянув на мои часы, удивленно сказала, что до последнего автобуса в Ашдод осталось меньше часа, а нам еще надо зайти к ним домой и попрощаться с ее родителями. Я сопротивлялся, говорил, что до Ашдода дойду пешком, говорил, что буду ночевать на вокзале…, но Лена уже встала со стола и привела себя в порядок. Задумчивые и грустные мы зашли к ней домой, где я попрощался с ее родителями, и мы успели к автобусу за пять минут до отъезда. Это было моим первым расставанием с девушкой из многих – нечто, к чему я так и не привык за все годы моей жизни.
В Ашдод я приехал поздно, скорее, грустный, чем довольный, и проигнорировал все вопросы, которые мне задавали. Помню, я даже отказался смотреть эротический фильм по пиратскому кабельному телевидению, который друг моего отца включил специально, чтобы меня развлечь. С Леной мы договорились продолжать переписываться и встретиться при первой возможности, но понимания, когда такая возможность произойдет, у меня не было. Для этого мне нужны были хотя бы карманные деньги, которых родители не могли мне тогда давать. Лена писала мне. Писала, как она поехала с ребятами с курса в Эйлат, писала про Вадика, который пытается за ней ухаживать (я ревновал), прислала мне письмо, которое заканчивалось оттиском ее напомаженных ярко-красным губ, прислала фотографию с экскурсии в Иерусалим, а потом фотографию, где она с ребятами в маскараде на Пурим, сама в матросской тельняшке, вся прикольно раскрашенная. В последнем письме, ближе к лету, Лена написала мне, что Вадик предложил ей выйти за него замуж. Она не написала мне, каким был её ответ. К письму было приложено еще одно фото Лены – не очень удачная паспортная фотография, все ее лицо по-незнакомому серьёзное в веснушках. Я помнил Лену намного красивее. То ли из-за этой фотографии, то ли из-за того, что я ревновал и ничего не мог Лене предложить, я долго не отвечал на её письмо, а она больше не написала мне. В августе того года я послал Лене последнее письмо с предложением встретиться, но оно вернулось, по причине, что адресат сменил адрес…