То, что произошло с моавитянкой Рут, последовавшей за своей свекровью Наоми, не осталось лишь на страницах Свитка Рут. История повторяется в веках, и вновь звучат слова: «Народ твой — мой народ, и твой Б-г — мой Б-г»

Я жила со своими родителями под Одессой и училась в седьмом классе деревенской школы, когда у нас появился новый директор — Марк Ильич: молодой, умный до невозможности, с таким необычным светом черных глаз. Он рассказывал нам о вещах, о которых мы и слыхом раньше не слыхивали: о театре, о кино, о политике, о литературе… Все девчонки в него влюбились, ну а я так и вовсе пропала. Не могла себе представить в качестве будущего мужа никого другого.

Я ходила за Марком по пятам, слушала его раскрыв рот — и добилась в конце концов взаимности. Как только мне исполнилось семнадцать, мы расписались.

Марк мне объяснял, что значит быть евреем, как переходят в еврейство, что такое Палестина, приносил книги по еврейской истории. Родители Марка были религиозными людьми. Его мама все повторяла: «Все бы хорошо, но жаль, что ты не еврейка. И как с этим быть? В Одессе нет бейт-дина, чтобы ты прошла гиюр…»

Марк говорил: «Не волнуйся, поедем в Москву, найдем там раввинов и сделаем тебе гиюр. Не теперь, так через пару лет — обязательно найдем!»

* * *

Однажды утром мы проснулись и узнали, что началась война. Марка сразу же взяли в организацию отрядов самообороны — и таким образом, путь из Одессы для него был закрыт. Свекр со свекровью срочно паковали вещи, уговаривали и меня уехать вместе с ними, но я сказала, что без мужа никуда не поеду: где он — там и я.

Вскоре Одесса оказалась отрезанной от остальной части страны. Самооборона работала. Я подносила еду к тем позициям, которые они заняли на Фонтане, а Марк все время меня просил: «Найди возможность уехать». Я даже не делала вид, что ищу. Я не могла уехать никуда без него. В октябре 41-го Одессу заняли немцы, и все добровольцы самообороны были арестованы.

Я каждый день часами стояла под окнами тюрьмы, и как раз тогда и почувствовала, что беременна. Однажды утром ворота раскрылись, на улицу вывели колонну арестованных и куда-то погнали. Я переводила взгляд с одного лица на другое — все они были похожи друг на друга — и совсем не похожи на лица тех спокойных, чисто одетых одесситов, которые по дороге на работу останавливались поглазеть на арестантов.

Марк шел в центре колонны, худой, посеревший, с потухшими глазами. Я пошла за колонной. Боясь потерять мужа из виду, я подошла слишком близко, и тогда один из полицаев подскочил ко мне и втолкнул меня в толпу арестованных, обложив для надежности матом. Я не сопротивлялась: там был Марк — а значит, моя дорога была вместе с ним.

Меняясь с людьми в колонне, я постепенно пробралась к своему мужу. Видно было, что он не поверил своим глазам, когда он увидел меня:

— Куда ты пришла? Нас ведут на казнь!

— Я должна тебе сказать: у нас будет ребенок.

— Спасайся, уходи отсюда!

— Нет, я должна быть с тобой до конца.

Мы пошли рядом. Он что-то соображал, на его лбу двигались морщины, и вдруг он тихо сказал:

— Ну… прощай!

Я не успела понять, что происходит, не успела его остановить… Марк подскочил к полицаю, схватил его автомат и нажал на гашетку. Раздалась автоматная очередь, запахло дымом и кровью — и вот я вижу, что два полицая лежат на земле, а человек пять охранников колонны бежит в нашу сторону с автоматами наготове.

В реальность происходящего никак невозможно было поверить. Минуту назад я шла рядом со своим мужем, дотрагиваясь пальцами до его иссушенной руки, всматривалась в новые морщины на его лбу. И вот он лежит на земле лицом вниз, вокруг что-то свистит и стрекочет, а как будто независимо от этого стрекота вспухают на его пальто цепочки одинаковых маленьких круглых воронок.

В воздухе поплыли какие-то тошнотворные запахи, у меня потемнело в глазах, и ноги, совершенно лишенные всякой силы, уже хотели и меня положить рядом с Марком. Но какие-то руки, не знаю чьи, подхватили меня и пытались удержать вертикально. Я не отрываясь смотрела на лежащее в луже тело и, наверное, кричала. Наверное — потому что своего голоса я не слышала, только откуда-то издалека доносился до меня крик полицая:

— Чого репетуеш? Швидший, швидший! Що встали?

Убитых полицаев унесли, а Марк, мой Марк, остался лежать в грязи на дороге. Нас погнали дальше, не позволив остановиться ни на минуту. За моей спиной раздавались ор и ругань охранников: люди пытались обойти лежащее на земле тело, создавая затор…

Мы шли долго, нас гнали к окраине города. Я не думала совершенно ни о чем и ни о ком, даже о Марке. Даже о ребеночке, который был у меня в животе и о котором я не переставала думать ни на минуту с тех пор, как поняла, что он там. В голове была полная пустота. Кто-то пытался утешить меня. Кажется, одна женщина говорила: «Ну-ну, не плачь», а другая — «Да что вы, пусть плачет». Не помню, плакала ли я — помню, что лил дождь. В какой-то момент я подняла голову и увидела, что мы уже вышли из города и идем по проселочной дороге.

Может быть, дождь освежил мне голову, я посмотрела вокруг себя и впервые заметила, кто шагает рядом со мной. Это был еврей в сюртуке и каскетке. Я вдруг услышала как бы со стороны, что спрашиваю у него, есть ли здесь кто-то из раввинов. Он указал мне на рава, идущего впереди.

Пробираясь между людьми, я поравнялась с раввином. Сейчас я думаю — и как это мне пришло тогда в голову заговорить о гиюре через час после того, как на моих глазах расстреляли Марка? И тем не менее, я сказала именно это:

— Только что убили моего мужа. Он был евреем. Его желание было, чтобы я тоже перешла в еврейство. Я хочу стать еврейкой — хотя бы перед смертью.

Рав, который шел с хмурым лицом, низко опустив голову, неожиданно светло улыбнулся и проговорил:

— Знаете, девочка, вы меня осчастливили. Если в такой момент есть люди, которые хотят перейти в еврейство, значит, наш народ будет жить. Значит, еще не все потеряно. Повторите за мной: «Я верю полной верой в Единого Б-га, хочу присоединиться к народу Израиля и буду исполнять все заповеди, которые были даны евреям на горе Синай».

Я повторила, и рав вытащил из кармана какую-то небольшую книгу с еврейскими буквами на обложке. Тогда я не понимала, что это за книга, но потом узнала, что это был сидур, молитвенник. Из другого кармана рав вынул двухсантиметровый огрызок карандаша и, не сбавляя шага, на форзаце книги написал что-то на иврите. Прошло несколько лет, прежде чем я смогла прочитать эту надпись — свидетельство о том, что я прошла гиюр по дороге на расстрел. Рав подписался и дал подписать еще двум мужчинам.

— Береги эту книжку, — сказал он, протягивая мне молитвенник. — Может быть, тебе удастся спастись… Тогда окунешься в микву и завершишь гиюр по всем правилам. У тебя есть какой-то документ, что ты русская?

— Да, у меня есть паспорт…

— Так проси, чтобы тебя отпустили.

Услышав последние слова рава, ко мне подскочила какая-то женщина:

— Умоляю! Заберите моего ребенка! Ее зовут Нина, прошу вас!

Я еще пыталась сообразить, чего она от меня хочет, а женщина уже ткнула в меня самодельную плетеную коляску с младенцем — и, оборачиваясь и что-то продолжая говорить, уже уходила с колонной смертников вниз по улице.

Делать было нечего. Я вцепилась в деревянную ручку коляски и стала пробираться к полицаю, по дороге сгоняя с лица следы ужаса и шока последних часов и стараясь придать ему как можно более наивное выражение. От моих актерских способностей зависело сейчас — жить мне или умереть. Мне — и этой крошечной девочке в коляске. Добравшись до полицая, я начала жалобным голосом:

— Понимаете… Я попала сюда по ошибке. Просто подошла поближе — посмотреть… Я русская, вот мой паспорт.

— «Побли-и-и-же» — передразнил меня, усмехаясь, полицай, — потому что ты дура настоящая.

Понимая, что он мне поверил, я уже снимала с пальца золотое колечко, подаренное Марком, и протягивала его полицаю. Тот взял кольцо, подошел к офицеру, передал кольцо ему, шепнул что-то. Офицер махнул рукой, и меня вытолкнули из колонны таким же тычком, каким вогнали туда рядом с тюрьмой.

Я с коляской осталась стоять, пытаясь продышаться после тычка автоматом в спину, а колонна прошла вперед. Я пошла обратно в город. По дороге валялось много вещей, которые люди бросали, не в силах нести на себе тяжесть. Я подбирала вещи, зная, что мне рассчитывать не на кого и не на что, а ребенка надо кормить…

Я вернулась в коммунальную квартиру, где у родителей мужа была комната, и где мы жили все вместе. За те несколько часов, что меня там не было, нашу комнату успели разграбить. Соседи помогли мне починить дверь, заклеить кое-как окно. И я осталась там жить — одна, с ребенком, беременная его ребенком…

Я поступила работать в больницу, и там же и родила моего Марика прямо во время своей смены. Не знаю, смогли бы мы пережить войну, если бы не соседи. Они помогали мне с детьми, я делилась продуктами, купленными на мою небольшую зарплату.

В первое время после рождения малыша детей не с кем было оставить, поэтому я брала и мальчика, и девочку с собой на работу. Я работала в бельевой. Выдавала чистое белье, штопала и зашивала — и тут же, в бельевой, ползала Нина, изучая простыни и одеяла, и лежал совсем тогда еще крошечный Марк.

Закончилась оккупация, а через год пришел конец и войне, подросли немножко мои Ниночка и Марик, я окончила медучилище. Вернулись из эвакуации родители Марка. Свекор, к несчастью, вскоре умер, а свекровь до сих пор со мной.

Когда образовалось государство Израиль, свекровь тут же стала искать способы, как нам всем туда уехать — ей, мне и моим детям. Мы оформили какими-то хитрыми путями документы и через Польшу приехали в страну, где у нас не было ни знакомых, ни родственников — родственники свекрови все погибли там. Зато у нас есть эта Земля, которая приняла нас сразу, безоговорочно, и позволила на ней жить, — и у нас есть вера.

Я никогда не забывала о том свидетельстве, которое мне выдал рав по дороге на расстрел. Наверное, то свидетельство было главной причиной, которая меня привела в Иерусалим. Первым делом я не на работу стала устраиваться, а стала искать раввинский суд, чтобы пройти гиюр…

Моего любимого Марка давно уже нет в живых, он в моей памяти навсегда остался молодым и красивым. Иногда я вижу в глазах моих детей тот неповторимый свет, который был только в черных глазах Марка. Хотя, казалось бы, откуда он у Нины — ведь она не его дочь? Узнать, еврейка ли Нина, у нас, конечно, не было никакой возможности, и мы прошли полноценный гиюр все трое — я, Нина и маленький Марк. Наверное, таким светом светятся еврейские души…