Его стихи и строки из стихов вошли в сознание людей, ныне не всегда даже помнящих, кто их автор. Он не был так популярен, как Евгений Евтушенко, так «авангарден», как Андрей Вознесенский, так надрывно-лиричен, как Белла Ахмадулина. Но он был одним из них, одним из четверки, которая в конце пятидесятых — начале шестидесятых звучала новым голосом советской поэзии, голосом «оттепели». И теперь Роберт Рождественский по праву занимает свое место в истории русской литературы... В 1999 году «Независимая газета» опубликовала, может быть, неожиданного для многих Рождественского, — его записи из блокнота, размышления о себе, о литературе, о жизни. И его последние стихи.

Все мы люди смертельно
больные
потому, что однажды умрем

Какой-то белобрысый парень спрашивает меня за кулисами:

— Ты что работаешь?..
— Не понял...
— Ну я, к примеру, жонглер. А ты?..
— А-а, я стихи пишу...

Через пять минут в комнату входит конферансье.

— Мальчики, — говорит он, — необходимо быстренько набросать программку концерта. Вы двое что будете делать?..
— Я, — отвечает паренек из Циркового училища, — работаю жонгляж. А этот — он кивает на меня — работает художественное слово!..

До третьих петухов
сидят (еще налей!)
поэты без стихов,
актеры без ролей.

Сказано, что «талантливое произведение — это национальное достояние». Писатель стал говорить: «скоро поеду в Дом творчества, заканчивать очередное национальное достояние»...

Что остается от поколений?
Поступки и имена.
Этот в таком-то году
построил,
а этот в таком-то сжег.

Я замечаю, что любые воспоминания о чем-то всегда оказываются воспоминаниями о себе.

А вспоминать себя, да еще связно, толково, без выпячивания собственной «удивительной личности» — практически невозможно. И тут дело вовсе не в скромности или, наоборот, нескромности автора, а в том, что он волей-неволей обязательно становится неким судьей, высшей инстанцией, начинает давать оценки людям, событиям, поступкам. Все равно мир (тот, прошлый, давнишний) становится искаженным, так или иначе полувыдуманным. И в этом искаженном выдуманном мире бродит фактически тоже не шибко реальный «вспоминатель». Ибо себя он как раз и не помнит. В нем шебуршат лишь отдельные «вспышки» памяти. Причем наряду с главными, решающими (к примеру, начало войны) многие такие «вспышки» по сути мало о чем говорят.

Да, ледоход на Омке. Силища, которая в конце каждой весны, несмотря на все старания людей, хищно и нагло сметала, буквально разбирала по бревнышку многострадальный Деревянный мост! И, конечно, — грохот, грохот!

Однако уже после детства я столько раз видел ледоходы, что, быть может, помню-то я не тот — на Омке — а случайно создаю в памяти некую среднестатистическую картину ледоходов. Так сказать, «литературный вариант» того, что я видел потом, после на Енисее, Лене, Неве, Ангаре.

Речь идет об Омской тюрьме, или Омской пересылке.

Осенью сорок первого (это я помню точно!) мне доводилось несколько раз проходить мимо нее. (Где-то рядом жил мой школьный приятель.)

Казалось бы, что здесь особого: ну, проходил и проходил. Да, мимо тюрьмы. Причем старался почему-то не смотреть в ее сторону.

А между прочим, там в это время находились наши лучшие авиаконструкторы Туполев и Мясищев, там же сидел и Королев. Все они сидели там недолго — после их перевели в «шарашку». Однако сидели.

А я ходил мимо. И ничего не знал. Получается: мимо жизни ходил.

Она такая — наша история. И наверняка никто не догадается (да и в нынешней ситуации не разрешат никому!) повесить на этой «рабочей тюряге» памятные доски. Мол, «с такого-то по такое-то число такого-то года здесь находились»... А дальше — список. Точнее — списыще...

Я, конечно, размечтался. Нас ведь уже давно воспитали манкуртами. Не помнить спокойнее. Проще. Легче. Ведь нам положено вперед смотреть. Только вперед!..

Да и потом никаких тюремных стен не хватит для подобных — пусть даже очень скромных досок. Досочек. Дощечек.

Я знаю, что уже после войны в Омской пересылке сидел и поэт Виктор Боков. Кто еще? Не знаю. Ибо «тайна сия велика есть...» До сих пор. И думаю — во веки веков.

У нас каждое поколение занимается разрушением традиций. М.б. потому, что традиции эти устанавливаются приказами новых властителей.

Сначала позвонил помощник Очень Важного Лица.

К телефону подошла жена. Помощник назвал ее по имени-отчеству и спросил: «будет ли ваш муж дома от 17 до 18 часов?.. Пожалуйста, передайте, что звонили от такого-то...»

Приходишь домой и узнаешь эту новость. Делаешь равнодушный вид (мол, подумаешь, обычное дело). Хотя внутри что-то екает. Равнодушного вида не получается. Ждешь, волнуешься (почему?), на часы поглядываешь чаще, чем нужно. (Ну почему? Бред какой-то! Не будь идиотом!..) Странная гордость, смешанная со страхом, охватывает тебя. (Дважды идиот!)

И вот — звонок. Вроде бы обыкновенный, но ты сразу догадываешься: о т т у д а... (Ах, телепат хреновый! Внебрачный внук Ванги...)

«Это такой-то?.. Здравствуйте! С вами будет говорить...»

Дальше — небольшая пауза. Государственная тишина в трубке. А ты чувствуешь себя пацаном. (Господи, да что с тобой? Опомнись! У тебя же дети, внуки!..)

«Здравствуйте! Я хотел бы сердечно поблагодарить вас за очень нужные стихи...»

Он продолжает говорить, а ты уже не ты, совсем не ты.

Лепечешь что-то в ответ и ощущаешь, как в тебе в с е в и л я е т!! И говоришь почему-то не своим голосом, каким-то бодро-пионерским, p a п о р т у ю щ и м. И фразы одна тупее другой! Но ты доволен, ты в восторге, ты счастлив!

Получается, что ты ждал этого звонка полжизни. Или — четверть. И вот пришел он — этот исторический миг. Ты заслужил! (чего?) Ты дрожишь. (от чего, бедненький?)

Не знаю. Наверное, от рабства.

Заметили. Отметили. Оценили. (что? кто?!) На душе стыдно и возвышенно.

Почти сразу же понимаешь, что во что-то вляпался. То ли — в дерьмо, то ли — в варенье. И тебя не отпускает чувство мерзостной благодарности или благодарной мерзости.

О, как ты кивал во время разговора, стихотворец! Как замечательно ты кивал! Всем, чем мог, кивал! Как ты жаждал отблагодарить за высокую милость! (раб! раб! четырежды — раб! ну, почему-у-у?!)

Такие мы.

А может, один я такой. Но до сих пор обидно.

Из души, которая так слаба,
я — по капле -
выдавливаю раба.
Раба -
и, значит, преступника -
выдавливаю, как из тюбика...
А он говорит мне,
как эхо судьбы:
— Послушай,
а если мы оба — рабы?
А что если ты,
гордясь и сопя,
по капле выдавливаешь
себя?..

Что осталось от отца?

Одно отчество.

Поэты — занятный народ. Одному из них при мне передали привет из Свердловска. Не от кого-то конкретно, а — вообще. Так и сказано было: «Вам привет из Свердловска!..»

Поэт вместо вполне законного вопроса: «От кого?» солидно кивнул головой, закрыл на секунду глаза, потом открыл их, глубоко вздохнул и задумчиво, с величаво-усталой грустью произнес: «Да, я знаю... На Урале меня все очень любят...»

Своеобразные способы определения людей.

У грузчиков, доставляющих в квартиры различные тяжести — шкафы, рояли, серванты и т.д., хозяева делятся на две категории:

— на тех, которые говорят: «Осторожно! Руки!»
— и на тех, которые говорят: «Осторожно! Мебель!!»

Вид с птичьего полета?

Птицы летают на уровне шестого этажа. Однако вид с балкона собственной квартиры и вид «с птичьего полета» — абсолютно разные вещи.

...на уровне поэтов и орлов...

Пьяный стоит в подземном переходе, бьет ладонью по стене, всхлипывает и кричит: «Ох, и надоело мне это каменное Подмосковье...»

Каждый год набит смертями друзей!
Они ложатся в землю, будто занимают оборону.
Сначала — обжигающая мысль: Господи, какое горе, что он умер!..
А потом — светлеющее: Господи, какое счастье, что он жил!..

Счастье — естественное состояние человека. Для него это — норма. Доказательством может служить вся мировая поэзия. Ведь человек писал и пишет лишь о том, что его потрясло, удивило, поразило. Человек пишет о том, что необычно.

Так вот: большинство стихов написано о горе, несчастье, тоске.

Стихов о счастье мало. Их почти нет. Значит, счастье не было чем-то удивительным, чем-то из ряда вон выходящим!

Мой четырехлетний внук посмотрел по телевизору информационную программу и пришел ко мне.

— Ну что? — спросил я. — Какие новости?
— Новости просто отвратительные...
Я засмеялся, услышав в голосе внука интонацию его отца.
— И что будем делать? — спросил я.
Внук вздохнул и ответил:
— Будем рисовать!..

Идет заседание Сессии Верховного Совета России.
Все это происходит на таком уровне:
1. «...найдет возможным обратить внимание о...»
2. «... депутаты двух сорта...»
3. «...обращение, подписанное более трех тысяч...»
4. «...мы будем воздерживаться симпатии»
5. «... мне, как партийному работнику, многое не удовлетворяет»
6. «...Я даже больше скажу: вызывает целый ряд вопросов о совершенствовании ТВ...»
Причем это — случайные записи (15 минут). Депутаты выступали как с трибуны, так и от микрофонов.

Фразочка из выступления: «Мы не допустим и никому не позволим!..»

Он говорит: — Ну, ты ж меня знаешь! Ты же знаешь, ч т о я думаю о всей этой так называемой «литературной жизни»! И вот каждый раз (заметь: к а ж д ы й раз) — хочу выступить на собрании. Но как только посылаю записку в президиум, прения почему-то прекращаются... Каждый раз!..
— А до собрания посылать не пробовал?..
— Но я же не знаю, о чем будут говорить другие!..
— Да о чем бы ни говорили! Скажи, что думаешь ты. Сам...
— Э-э-э, какой хитрый! Да я такое могу сказать им всем! Тако-ое!.. Ты ж меня знаешь!..
(Я его знаю.)

все меньше и меньше поэтов,
все больше и больше стихов...

Мы уже давным-давно перестали быть просто людьми. Мы стали продуктами. Продуктами своего времени. Теперь лишь в этом качестве и воспринимаемся. Что ж, почти все правильно. Именно так оно и есть. Хотя картина получается фантасмагорическая: вереница складов, холодильников, морозильников и на каждом надпись: «Продукты». С уточнениями: «Продукты 30-х годов», «Продукты 40-х...», «50-х», «60-х»...

В пятидесятых годах в Карелии (тогда Карело-Финской АССР) выходила молодежная газета, которая называлась не то «Молодой коммунист», не то «Молодой ленинец». (Впрочем, среди университетской молодежи она именовалась не иначе как «Молодой жеребец».)
Там иногда печатались стихи местных поэтов. В том числе Бориса Печенкина. Одну строфу из его стихотворения я запомнил на всю жизнь:

У бригадирши каждый паз
Проконопачен туго. (?!)
И мастер ставил ей не раз
В пример ее подругам (!!)

Увидев эти стихи, мы — тогда уже студенты Литературного института, находящиеся на каникулах, — захохотали и кинулись звонить редактору...
— Простите, вы читаете то, что появляется на страницах вашей газеты?..
— Обязательно читаю. И что?..
— Первую строфу стихотворения Печенкина тоже читали?
— Конечно!..
— Ну и как вам она?..
Редактор помолчал, пошелестел газетой, а потом сказал:
— Каждый судит в меру своей испорченности!..
...Однако это — Карелия. Провинция, так сказать.

Но и Москва от провинции отставать не хотела. В издательстве «Молодая Гвардия» вышел сборник поэм Анатолия Фокина. Поэмы были на сельскохозяйственную тематику.
И опять-таки в одной из поэм была строфа, достойная напоминания. Но для этого надо коротко рассказать то, что случилось в поэме до этой строфы: в поле сломался трактор, тракторист — девушка, она вызвала из МТС механика. Он подходит, а дальше:

И мастер, радостно вздохнув,
Со лба свой чуб откинул.
И, полушубок распахнув,
П р и с п о с о б л е н ь е вынул... (!!?)

Больше всего меня потрясло и даже обрадовало несколько зловещее слово «приспособленье». Лично я такого синонима не встречал даже в самых лихих частушках!..

Поездка в Италию на писательский Конгресс.

В нашей делегации — А.Сурков, И.Андроников, Д.Благой, Э.Казакевич и я. Все — серьезные, солидные, с чемоданами и супругами...

Однако почти с первых часов пребывания в Италии, а особенно во время автобусных поездок и неспешных прогулок по маленьким городкам, у Андроникова с Казакевичем началась (а точнее, продолжилась) занятная юморная игра, в которой все мы (кроме Суркова и Благого) с ходу приняли участие.

Правила игры были простыми: надо было взять какое-нибудь слово и разделить его так, чтобы первая часть хотя бы по звучанию стала Именем, а вторая — Фамилией. (К примеру: «сарафан» — Сарра Фан...)

Так членами нашей делегации постепенно стали Ева Люция и Рива Люция, Света Фор и Сема Фор, Сарра Фан и Вера Сипед, Веня Ролог и Геня Колог, а еще — близняшки Ася Низатор и Коля Низатор...

Этим «творчеством» мы занимались в пути, а за ужином объявлялся (объявляли?) победитель. И чаще всего им становился Э.Казакевич.

Ираклий Луарсабович «жутко ревновал» к славе своего друга и был счастлив, когда ему (другу?) самому (?) присудили премию за «Колю Зея»...

Но Казакевич не сдавался, все следующее утро он ходил с нахмуренным лбом, а потом засмеялся и тихо произнес: «Пров Акатор». «Это еврей-выкрест», — пояснил он слушателям.

Потом был Дима Крат, был Гена Цит и Сева Оборот, были «погодки» Маня Пулятор и Моня Пулятор...

И все-таки Казакевич поставил блистательную точку, торжественно объявив, что в Москве у него есть друг «Петя Кантроп...»

Во дворе Союза писателей ко мне подходит незнакомый парень. Странно смотрит на меня, а потом говорит:
— Давайте писать стихи вместе!...
— Вместе?! Зачем?
— А мы тогда сразу же станем знаменитыми. Я даже псевдоним уже придумал...
— Псевдоним? Какой?..
— «Минин и Пожарский»!
— Почему именно этот?..
— А потому что они — знаменитые люди! Уже знаменитые... Ведь Пугачева, к примеру, стала такой известной только благодаря фамилии... Вот и мы тоже... Красиво звучит: «Минин и Пожарский». Тем более что уже и памятник есть на Красной площади... Ну как, согласны?..
Я обещал этому несчастному больному парню подумать...

«Жизненная школа». Школа жизни.

Почему-то дипломом об ее окончании служит не торжественный «аттестат зрелости», а скромное «извещение о смерти».

У нас нет настоящего уважения к предкам. А в том уважении, которое якобы существует, больше демагогии, чем правды.

Каждое поколение почему-то рвется построить «новый мир» на обломках старого. Даже если не «на обломках», то «мешают», «не так думают и делают» лишь предыдущие поколения «старших».

Прадеды и прапрадеды абсолютно не мешают...

«Закон зрительного зала». Здесь ведь тоже «мешает» лишь впереди сидящий. Он один. А тех, кто сидит перед ним, вроде бы даже не существует...

...будет белый снег на землю
падать
мы когда-нибудь вернемся
в нашу память
и окажемся, хотя бы
на мгновенье,
молодыми, невозможно
молодыми...

Как люди хватаются за жизнь в конце пути. Еще месяц, еще неделя, еще день... И как бездарно тратят время в начале жизни. Те самые месяцы, недели, дни.

Бесконечность дороги в самом факте рождения, появления детей, внуков. Путь долгий, из тьмы веков в такую же тьму веков. Скорее всего — не тьму. Простор веков. Ибо у человеческого прошлого есть более или менее точные исторические границы. А у будущего их нет.

У настоящих поэтов есть только год рождения. Года смерти у настоящих поэтов нет.

Считайте, что мы вам
приснились,
считайте, что не было нас...