Витебск. 1933 год. Кабинет следователя ОГПУ.

— Мотке! Люди пухнут с голодухи и падают в обмороки. Отдай рыжьё, Мотке! Слово коммуниста – отпущу!

— Я у вас, товарищи-комиссары, брал гурништ мит гурништ, ничего и верну.

— Значит, у тебя есть золотишко?!

— Я бедный еврей, хоть и не пролетарий, — стоял на своём арестованный.

— Ты ни одного дня не работал, Мотя! Торговал, воровал, грабил и обманывал народ!

— Э, нет, начальник! Это вы грабите и обманываете! Это у вас трудовой народ пухнет с голодухи.

— Ты бы помолчал со своей контрреволюцией, — следователь покрутил пальцем у виска. – Помоги трудовому народу и живи дома.

— Нету золота! Что найдёшь – твоё!

— Искали. Не нашли. А может жена знает? – следователь угрожающе закурил папироску.

— Не лови на дешёвый зехер, чекист!

— Ладно, Мотке! Пойдёшь в камеру на подумать! Только бекицер, скоро продолжим! – пообещал начальник.

* * *

Мотя сидел на холодном полу, прислонившись к холодной стене, и думал:

«Золотые царские червонцы надёжно спрятаны, но распределены по неравным партиям. А сколько в каждой партии – не помню. Покажешь один тайник, спросят: а сколько там червонцев? Ошибиться нельзя. Ошибся – значит есть и другие схроны. Заберут всё. Жизнь она дороже денег, но без денег – нет жизни. Может Готеню не оставит в беде сына человеческого, живущего по честным воровским законам и свято соблюдающего мицвот?

Вспомни, Готеню, я никогда не работал в шабес, не презирал бедного, не грабил сироту, не обижал вдову. Решал дела по справедливости…»

Мордехай закрыл глаза, он был готов отдать червонец, да не один, а целых пять, за стакан горячего сладкого чая с пирогом, да что с пирогом, хоть с хлебом.

Третьи сутки морили голодом и не давали спать. Как только арестант закрывал глаза, как только спасительная дремота накрывала воспалённое сознание, в камеру врывался вертухай, орал на него и неуважительно тормошил.

И снова допрос, каждые два часа допрос. Мотя умудрялся спать на ходу, голова засыпала, а ноги сами двигались по знакомым коридорам.

— Плохо выглядишь, Мотке! Похудел, почернел. Что дальше будет, Мотке? Умирать? Отдай золото! – заговорил следователь на идише.

— Было бы золото, сдал бы в Торгсин, — ответил Мотя по-русски.

— Люди говорят, что есть, а люди врать не станут!

— Люди родились лгунами, лгунами и помрут, — изрёк арестованный.

— Не хочешь по-хорошему! Не хочешь… Всё равно расколешься. Все раскалываются, и ты расколешься! – не выдержал следователь.

— Я не все, начальник, — с достоинством сказал Мордехай.

* * *

Ещё одни сутки без сна. Свинцовую голову шея уже не могла удержать, мышцы одеревенели, боль скрутила и парализовала мысли, и самое страшное — подкрадывалась к воле. Мотя несколько раз ударил лбом об стену, помогло ненадолго. Мир потерял свои очертания, превратился в потусторонний, загробный.

Мотке слышал голос, даже когда с ним никто не говорил:

«Отдай золото и всё закончится!»

«А может, гори они огнём, пусть забирают! Хевра поймёт, но кавод будет потерян, потерян, потерян…»

Мордехай стал раскачиваться из стороны в сторону, он запел молитву всех еврейских страдальцев и босяков:

«Шма Исроэйл Адойной Элой-эйну Адойной эход.

Борух шейм квойд малхусой лэойлом воэд.

Вэоавто эйс Адойной Элой-эхо, бэхол лэвовхо увэхол нафшехо увэхол мэойдэхо!»

Охранник лязгнул замком, посмотрел на поющего еврея, из глаз которого текли слёзы. Постоял, послушал и тихонько притворил тяжёлую дверь.

* * *

Несколько дней Мотю не вызывали на допрос. Вскоре сменился следователь и Мотю выпустили из тюрьмы.

Он шёл домой, не обращая внимания на грязные лужи, осенний ветер, он шёл и улыбался, поднял глаза и посмотрел на мрачное, хмурое витебское небо:

«А гройсен данк, Готеню! А шeйнэм данк, Готеню!»

P.S.

В июне 1941 года, Мордехай с семьёй бежали из Витебска, и поселились в киргизском городе Токмак. А перед эвакуацией Мотя, доверяя уверениям партии в скорой победе над нацизмом, оставил золото закопанным во дворе.

Вернувшись после войны в Витебск, он нашёл от своего дома лишь развалины, а на месте двора – следы противотанкового рва.