Москва дала миру многих талантливых людей искусства. Об одном из них, которого называли поэтом в чистом подлинном виде, и пойдет речь.
Герман Плисецкий появился на свет в майский день 1931 на Чистых прудах в семье Марии Алексеевны и Бориса Наумовича (Бера Нахмановича) – «передовиков производства», работавших в столичной типографии. Однако их сына с детских лет привлекал совершенно иной мир. Позднее поэт вспоминал, что свои первые стихи написал в шестилетнем возрасте. С тех пор поэзия стала для него настоящим «пожизненным заключением», смыслом, содержанием, целью существования.
Не сплю в разливе площадей
в люминесцентном городе.
Его асфальты без людей –
как на ладони, голые.
В приливе пустоты не сплю,
топлю свою утопию:
я всё ещё тебя люблю,
я всё ещё тебя леплю
по своему подобию.
Успешно, с серебряной медалью, завершив в 1949 обучение в средней школе, решил поступать на филфак МГУ, однако попытка стать студентом не удалась. В 1952 поехал в составе экспедиции на Таймыр, после которой все-таки стал заочно получать образование филолога в столичном университете. Параллельно работал экскурсоводом обзорных поездок по столице, корреспондентом в журнале «Семья и школа», корректором одного из московских издательств и, конечно же, писал стихи.
Затем, уже с 1960, молодой человек овладевал киноведческим искусством, став аспирантом института театра, музыки, кино в Ленинграде, начал заниматься стихотворными переводами в литобъединении, которым руководил переводчик, поэт Глеб Семенов. Распространяемое в списках его стихотворение «Памяти Пастернака», созданное после ухода из жизни великого творца, подпись молодого литератора в защиту Иосифа Бродского, публикации за рубежом поэмы «Труба», иных поэтических произведений навлекло на Плисецкого гнев властных структур и отчисление его с Высших режиссерских курсов, на которых он в то время обучался.
Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,
хотя от стыда за страну свою плачу.
Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.
Мы славу свою уступаем задаром:
как видно, она не по нашим амбарам.
В середине 1960-х Плисецкий стал жить в Подмосковье, зарабатывая переводами. Он тяготел к высокой поэзии, каковой была классическая персидская лирика. В ней Герман Борисович нашел отражение собственных мыслей и чувств. В первый сборник его переводов, изданный в 1969, вошли народные персидские четверостишия.
Но истинный успех и известность принесли ему «Рубайат» Омара Хайяма, увидевшие свет в 1972. В книге было опубликовано 450 рубайи, которые Плисецкий написал, используя подстрочные переводы Магомеда-Нури-Османова, Рустама Алиева, Михаила Занда. Профессиональные консультации получал также от редактора издательства восточной литературы, переводчика с персидского языка Натальи Борисовны Кондыревой. Рубайи в переводе Плисецкого пользовались огромной популярностью. Несмотря на 100-тысячный тираж, повторное переиздание, приобрести их было очень трудно. Кроме этого, поэт переводил Роберта Бернса, Николоза Бараташвили, Иоганна Вольфганга Гете, многих зарубежных поэтов ХХ века.
Собственные стихи Германа Борисовича на родине не издавались в течение почти 25 лет. Их распространяли в, так называемом, «самиздате» как списки или машинописные копии. А вот иностранные издания «Континент», «Грани» с удовольствием публиковали поэтические творения Плисецкого. Это, кстати, осенью 1974 стало поводом для допроса поэта в КГБ, где ему вменялось в вину, что его поэма «Труба», созданная на базе личных впечатлений от московских событий во время похорон Иосифа Сталина, использовалась недругами СССР за границей. В декабре того же года Германа Борисовича избили неизвестные «дружинники». Поступали угрозы и его супруге. Все это привело к обращению поэта в Союз писателей, после чего на определенный период их оставили в покое. Впрочем, Плисецкому снова пришлось столкнуться с «органами» после публикации его поэтических подборок в парижском издании «Континент».
В конце 1970-х, пережив инфаркт, мастер, по его словам, «от нечего делать» собрал отдельные машинописные стихи в сборник «Мемориал» с незатейливой, но такой пронизывающей «Автоэпитафией».
Мне подарили старый план Парижа.
Я город этот знаю, как Москву.
Настанет время – я его увижу, –
мне эта мысль приставлена к виску.
Вы признавались в чувствах к городам?
Вы душу их почувствовать умели?
Косые тени бросил Notre-Dame
на узкие арбатские панели…
На родной земле поэтические творения Плисецкого появились в советских литературно-художественных журналах «Юность», «Новый мир», «Дружба народов», «Нева» только во времена перестройки, начиная с 1988 года. Легендарный «Огонек» в 1990 издал единственный прижизненный сборник поэта на 30 страницах под названием «Пригород». В это же время он увлекся переводами Галактиона Табидзе, стремился закончить поэтическое переложение «Книги Экклезиаста». Отдельные главы этого грандиозного труда опубликовали весной 1990 в «Литературной газете» с предисловием священника Александра Меня.
Современник Плисецкого, литератор Евгений Рейн, говоря о его одаренности, уникальности, образованности, драматичности и веселости, слившихся воедино, называл его поэтом в самом чистом виде. Он высоко ценил драгоценнейшие часы, проведенные с Глебом Борисовичем, считая их очень важными для себя.
Сохранять надо в душах,
понимать надо это:
задушевность подушек,
постоянство буфета
стульев норов бродяжий,
чужестранность прихожей…
Разрешается даже
строить зеркалу рожи.
Покупайте игрушки
и в игрушки играйте.
Не железные пушки,
а зверей покупайте.
Втихомолку рычите,
словно львы молодые.
Старость этим лечите,
старики молодые.
К сожалению, болезни не щадят никого. Тяжелое сердечное заболевание разрушило все планы Плисецкого. Через год после смерти супруги, второго декабря 1992, в мир иной отправился и талантливый свободный поэт, который осознавал свою миссию и стремился ее выполнять даже у последней черты. Об уходе Мастера сообщила «Литературная газета», написав о том, как осиротела русская поэзия. Весьма символично, что могильная плита последнего пристанища творца украшена финальными строчками его поэмы «Труба».
Дымись во мгле, подземная река,
бурли во мраке, исходя парами.
Мы забываем о тебе, пока
цветная жизнь сияет в панораме
и кислород переполняет грудь.
Ты существуешь, загнанная вглубь,
в моей крови, насыщенной железом.
Вперёд, вперёд! Обратный путь отрезан,
закрыт, как люк, который не поднять…
И это всё, что нам дано понять.