Вам, наверно, приходилось видеть туфли или кроссовки, висящие на проводах в разных городах мира?

Я встречал их в Тель-Авиве, в Берлине, в Риге и в Риме, в Париже, в Гамбурге и Киеве.

Этому явлению есть много объяснений. Кто-то говорит, что висящая на проводах обувь, это знак того, что рядом торгует наркодилер, кто-то объяснял мне, что это, всего лишь, знак расставания с детством. Приходилось мне слышать и версию о том, что висящие на проводах туфли – напоминание о кучах обуви, возвышавшихся возле крематориев в годы Второй Мировой войны.

Точной версии я не знаю и до сих пор. Но, собственно, мой рассказ вовсе не об этом, хотя и об обуви.



Когда я изучал журналистику, руководителем моего курса был профессор Ноах Альперин. И на одном из уроков Ноах сказал, что у каждого есть своя история, есть истории, которые касаются многих. Есть истории, которые хочет услышать журналист. И мастерство журналиста заключается как раз в том, чтобы «подвести» человека к рассказу его истории в таком ключе, который интересует журналиста.

Это было сложно для понимания. Слова, конечно, понятны, но как это сделать? И как понять – что знает человек, что он готов рассказать и что из его рассказа может стать «историей»?

Иногда Ноах устраивал нам «лабораторные». Так он называл прогулки по улицам в поисках тем. И вот как-то раз, продолжая разговор о том, что «у каждого есть своя история», Ноах предложил мне проверить это на живом примере. Мы остановились возле небольшой мастерской сапожника на улице Менахем Бегин. Ноах спросил меня, могу ли я понять по лицу, откуда приехал этот пожилой сапожник. Он был явно магрибинец – или из Марокко, или из Ливии. И тогда Ноах сказал мне:» Я хотел бы, чтобы ты поговорил с ним и потом написал рассказ о Холокосте, по мотивам его «истории». На первый взгляд, это казалось невыполнимым. Но… я постарался. Рассказ получился, оценка была достойной. А сейчас, спустя несколько лет, я нашел его и хочу показать вам.

Йоси жил на самой окраине Варшавы, на Абрамовской улице. Ходил в синагогу, в ту, что возле церкви Святого Иоанна, а потом возвращался в свою мастерскую, на той же Абрамовской улице. Он рано остался без отца, через год после бар мицвы. Все что ему досталось в наследство – маленькая мастерская и навыки, через подзатыльники вбитые в него отцом. Он «чинил» туфли, шил сапоги, клеил подошвы. Эта мастерская позволяла ему кормить себя, мать и младших сестер. Правда работать приходилось с утра и до позднего вечера, но зато работа была.

Шли годы. Рос Йоси, росло и его мастерство.

Как-то в старом отцовском сундуке Йоси нашел женские туфли. Они были сильно изношены, каблуки сломаны, но верх, сделанный из красной кожи, сохранился совсем не плохо. Йоси смотрел на них несколько дней, пока ему в голову не пришла идея – сделать из них детские ботиночки. На новые туфли кожи бы не хватило, а вот на детские – вполне. Так как заказа на такие ботиночки у него не было, он делал их не спеша, тщательно и с любовью. Через дней десять они были готовы. Ботиночки получились, как игрушечные. И в день, когда они были готовы, уходя домой, Йоси гордо выставил их в окне мастерской.

На следующий день, когда Йоси пришел в мастерскую, у окна стояла милая девушка. Ее лицо показалось ему знакомым. Увидев сапожника, она улыбнулась и спросила – не продаются ли эти ботиночки? Именно такие она хотела бы купить своей племяннице. Завязался разговор и Йоси вспомнил девушку – Мириам работала у кондитера Пашельского. Слово за словом и Мириам купила ботиночки для племянницы. Через день она пришла снова, чтобы поблагодарить Йоси, потом зашла еще раз. В следующий раз Йоси сам зашел к Пашельскому, и пригласил Мириам прогуляться… Вскоре они поженились. Потом… потом была жизнь, которая катилась и крутилась, мелькая калейдоскопом лет, и к фотографиям детей добавлялись фотографии внуков.

Война пришла нежданно. Война всегда приходит нежданно. Никто ее не ждет. Потом было гетто. Поседевший Йоси сам толкал по обледеневшему тротуару тележку с телами своих внуков. Железное колесо, слово колокол церкви Святого Иоанна, отбивало «аминь-аминь». Йоси шел и бормотал про себя молитву. Тротуар был пуст. В это раннее промерзшее утро, немногие могли вылезти из кучи тряпья, служившей им постелью.

Через три дня он отвез Мириам. Еще через день маму. В первый день весенней капели он отвез на кладбище гетто свою старшую дочь.

Потом пришли русские. И тогда Йоси узнал, что его сын погиб еще год назад. Но у него была еще одна дочь, которая перед войной уехала в Лондон. Оставалась надежда. Но летом 45-го пришло официальное письмо от правительства Великобритании, и не осталось даже надежды.

В начале 46-го Йоси уехал в Израиль, в Тель-Авив. В своей жизни хорошо делал только обувь. Поэтому он снова открыл мастерскую на улице Левински. В Тель-Авив Йоси приехал без вещей, не осталось фотографий, не осталось маленьких домашних мелочей. Оставалась лишь память, потому, что даже надежды уже не не было.

И тогда он сделал туфли. Его руки хорошо помнили ногу Мириам, и он сделал туфли для покойной жены. Потом он сделал туфли для мамы, потом – для детей и для внуков.

В небольшом пыльном окне в два ряда выстроились туфли. Женские, мужские, детские. Очень скоро все соседи знали – эта обувь не продается. Эти туфли, они как фотографии, они напоминание о том, что когда-то было жизнью старого сапожника Йоси. Эти туфли и были его семьей.

Кто-то забрасывал туфли на провода. Йоси каждый свой рабочий день начинал с того, что бережно вытирал несуществующую пыль с туфель, стоящих в два ряда в не очень чистом окне. Каждый день.

А по субботам и по праздникам он подходил к окну своей мастерской, и, если рядом никого не было, тихо разговаривал со своей семьей.



Часть 2. Продолжение без окончания

Наверное, вы обратили внимание на небольшую неточность в первой части моего рассказа. Вроде бы беседа проходила с уроженцем Северной Африки, а рассказ о Варшаве. Вот как раз вторая часть и должна ответить на этот и другие вопросы.

Старый сапожник, к которому я подошел, оказался не таким уж и старым. Звали его Цахи, и он, как уже было сказано выше, был родом из Туниса. Поэтому, когда я подошел к его мастерской и, после небольшого вступления о погоде и ценах на фалафель, попросил рассказать любую историю о Холокосте, молоток в его руке нервно задрожал.

- Ты же не издеваться надо мной пришел? – спросил Цахи, явно сожалея, что теряет собеседника.

- Нет конечно, - ответил я – извини, что тебе так показалось. Но я думаю, что у каждого еврея, будь он из Польши или из Туниса, должна быть своя история о Холокосте.

Цахи задумался… Он молчал минут пять. Потом он сказал, что я не по годам мудрый. Ну, откуда ему было знать, что я всего лишь повторил слова своего учителя. И Цахи заговорил. Он рассказал о своей службе в армии Израиля, о битве за Наблус в шестидневной войне, в которой он за один день из рядового стал командиром роты. Но я ожидал… Иногда для журналиста (если это не очень громко сказано о том, чем я занимаюсь), терпение так же важно, как и для сидящего в засаде снайпера. И дальнейший рассказ Цахи я привожу от первого лица, потому, что это будет правильно. Так мне кажется.

Рассказ Цахи.

Мы приехали из Туниса в 1952-м году. «Мы» - это я, восьмилетний пацан, худой и вечно голодный, моя мама, сестра, которая была на десять лет старше, и бабушка с дедушкой. Читать и писать я тогда не умел, так как отец мой умер, когда мне было года три-четыре, и некому было меня учить.

Вскоре после приезда сестра вышла замуж и уехала жить к мужу в Иерусалим. Потом тяжело заболел и умер дед. Он и так был очень старый. Настолько старый, что мог просидеть на пороге дома целый день с закрытыми глазам, не сказав ни слова. Сколько я себя помнил – дед всегда был очень старый. А когда он был молодой, он был сапожником. Но тогда меня еще не было. И отец мой был сапожником, но и этого я не помнил. А меня научить уже было некому.

В школу ходить мне не хотелось. Меня определили в первый класс, а там все надо мной смеялись. Поэтому я уходил из дома и целыми днями болтался по улицам Тель-Авива. Торговцы на рынке Ха-Тиква и на рынке Левински уже знали меня. Кто-то угощал апельсином, кто-то – шуармой или фалафелем. Иногда меня просили отнести чей-то заказ – все равно я бегал бесцельно по городским улицам.

Пару раз я относил заказы сапожнику Йоси, чья небольшая будка стояла недалеко, на улице Левински. И каждый раз, когда я наблюдал, как он работает, мне казалось, что я вспоминаю отца. Мне казалось, что я вижу его мастерскую на рынке Джарджиса, рядом с портом, мне казалось, что я вижу маленькие гвоздики, зажатые меж его потрескавшихся губ, казалось, что я слышу, как отец цокает языком от удовольствия выполненной работы.

И я стал приходить к Йоси просто так. Один раз он спросил меня, почему я не в школе. Мне нечего было ответить, и я промолчал. Я приходил, садился в тени лимонного дерева, которое посадил сам Йоси, и смотрел, как он работает. Я слушал о чем он говорит с клиентами, с прохожими. Меня удивляло, что иногда он вовсе не брал денег за работу, а иногда говорил:» Отдашь, когда будет.»
Так проходили дни, недели. И однажды вечером Йоси пришел к моей маме.

- Госпожа Далия, Вы же знаете, что Ваш сын не ходит в школу и целыми днями гуляет по городу, - начал разговор Йоси, отпив глоток кофе, принесенного бабушкой.

- Знаю, конечно знаю, господин Йосиф, - ответила мама, - но что я могу сделать, он совсем меня не слушается.



- Я давно смотрю за Вашим сыном и мне кажется, что он хороший парень. Я готов взять его в ученики. Я буду его учить и грамоте и ремеслу, если он пообещает мне, что вернется в школу, - Йоси говорил так, как будто речь шла если не о его сыне, то о ближайшем родственнике.

- Никакая плата мне не нужна. Все что он заработает – будет приносить домой. Подумайте, и если вы все согласны, то пусть Цахи приходит утром в мастерскую.
Утром я пришел…

- Садись, Ицхак, - сказал мне Йоси, - теперь твой стул рядом с моим. Мы теперь напарники. Когда есть работа – работаем, когда нет работы – учимся.

Через месяц я вернулся в школу. Я научился читать и писать А еще я научился слушать. Каждый день Йоси рассказывал мне о своей жизни, о своей семье. А еще он рассказывал о Варшаве, о других городах, которые он видел.

Когда мне исполнилось тринадцать, Йоси взял меня и маму и повез в Иерусалим. Моя бар-мицва прошла у Стены Плача, самом святом месте для каждого еврея. В автобусе, по дороге в Тель-Авив, я спросил Йоси, почему он никогда не плачет о своей семье, это ведь не стыдно даже для мужчины.

- Я никогда не называл тебя Цахи, только Ицхак. Ты всегда был взрослым, даже когда тебе было восемь лет. Но есть вещи, которые можно понять только тогда, когда переживешь их. Я свои слезы уже отплакал. А теперь есть ты и пришло время смеяться (имя «Ицхак» на иврите означает «засмеется» или «он будет смеяться»).

В день моей свадьбы Йоси отдал мне ключ от мастерской. Вот от этой самой, в которой мы с тобой сейчас разговариваем. У меня три сына и две дочери. Старшего сына зовут Йосиф, старшую дочь – Мириам. Второго сына я назвал Яковом, в честь отца.

Знаю ли я что-то о Холокосте? Наверно не знаю. Йоси не рассказывал, как именно умерли его близкие. Но благодаря ему я умею читать и я читал об этой Войне, я смотрел кино. Так что, кое что я знаю. И у меня есть сын Йосиф и дочь Мириам…