1914 год. Шулаверы. Грузия.

Штукатуры - строители, из армянского села Сев Кар с хорошим настроением возвращались с заработков. Более семи месяцев провели они в Душетском уезде соседней Грузии, хотя планировали месяц-полтора. Заказов было – хоть отбавляй.

По дороге сделали привал в городе Шулаверы, чтобы и лошадям дать отдохнуть и самим по базару пройтись, отовариться. Негоже ведь при таких деньгах с пустыми хурджинами переступать порог дома.

Въехали на площадь, где находился караван-сарай, расположились. Хачатур, мой дед, шестнадцатилетний крепкий парень, освободил лошадь от упряжи, по хозяйски ласково похлопал по крупу, добавил еще сена и затем подошел к отцу, попросил денег, чтобы купить себе кукурузные биточки.

Но только собрался отойти от телег, как увидел напротив на завалинке сидящих подростков , и среди них рослая девушка, на вид лет четырнадцати . Она в упор рассматривала его. Он отвернулся, поспешно засунул пятирублевку глубоко в карман и снова посмотрел в ее сторону. Девушка, поймав его взгляд и, слегка прищурив глаза, продолжала смотреть на него. Хачатур, как завороженный, пошел в ее сторону. Он приближался к ней, но девушка не отводила взгляда и продолжала смотреть ему прямо в глаза. Она отличалась особой красотой, Хачатур никогда и рядом не стоял с подобными красавицамии даже когда он подошел практически в плотную, девушка не отвела взгляда.

Хачатур нерешительно потоптался на месте и, не зная с чего начать разговор, вдруг выпалил:

— Ты выйдешь за меня замуж?

— Да, — после небольшой паузы ответила она.

Он задал вопрос на армянском, так как другого языка и не знал, она ему на армянском и ответила.

Хачатур совсем растерялся, сунул пятерку ей в руки и помчался к телегам, к отцу.

— Пап, вон та, — он указал на нее рукой, — девушка хочет за меня замуж выйти.

Отец в ответ улыбнулся: он с самого начала заметил и следил за этой необычной дуэлью.

— Позови ее сюда, — сказал он сыну.

Хачатур бегом к ней:

— Тебя папа зовет, — радостно прокричал он.

Она покраснела, спустилась с завалинки, вернула Хачатуру пятерку, поправила платье и послушно пошла вслед за ним.

— Чья ты будешь, доченька, кто твои родители ?

Она замялась:

— Отца пять лет уже нет, его убили, а мать полгода тому назад пропала.

— Как тебя зовут?

— Сиран, Сирануш.

— Сирануш-джан, поедешь с нами?

Она ничего не ответила, покраснела еще больше и низко опустила голову.

— Будешь мне дочерью, а моему сыну женой. Вы понравились друг другу, я вижу это. Ты сирота, а у меня нет дочери, наверное Богу было угодно нам встретить тебя.

Девушка кивнула головой и, закрыв лицо руками, зарыдала.

Село Сев Кар. Армения.

В селе Сев Кар оживление, наконец-то мужчины вернулись домой. А что творилось в доме Минаса не передать словами: ведь сын, Хачатур, еще и невесту привез. Да еще какую ! Красавица ! А как поет – соловей да и только.

Парандзем, мать Хачатура, не могла не нарадоваться глядя на Сиран: бойкая, жизнерадостная, не ленивая: за два дня все перемыла, перестирала. Одежду Хачатура отдельно сложила. Наполнила весь дом музыкой и счастьем.

И свадьбу сыграли и возвращение отметили за одним столом.

Прошло несколько месяцев. Как-то рано утром Парандзем вышла во двор и услышала, как Сиран перебирая фасоль, поет, но мелодия какая-то необычная и слов не разобрать. Она прислушалось и на душе почему-то тревожно стало. Подошла к невестке:

— Сиран, это еврейская песня?

— Да, мама.

— Ты что еврейка? — Потухшим голосом спросила Парандзем.

— Да, мама.

— А почему ты нам этого не говорила? — Растерялась свекровь.

— Вы же меня не спрашивали.

— Действительно...

Парандзем нежно обняла невестку, поцеловала ее в лоб и вернулась в дом.

Вечером, когда все легли спать и потушили лампы Парандзем уже в постели сказала Минасу:

— Наша невестка - еврейка.

— Что!? — Подскочил как ужаленный Минас.

— Я с нею сегодня говорила.

— Позор-то какой, — схватился за голову Минас.

— Успокойся, не ребенок ведь. Я ей завтра объясню, чтобы она помалкивала.

— Такое утаить не возможно, день другой и правда наружу вылезет.

Минас сел на постели и обхватил ноги руками.

— Как это я недоглядел?! Ведь мог бы сообразить, в ней что-то не нашенское было... Чувствовал я это, но Хачатур так на нее смотрел, да и она тоже, - усмехнулся Минас, - нет, такое не утаишь... Завтра со старейшинами села поговорю, что посоветуют.

На утро село было взбудоражено новым известием. Сельчане проходя мимо дома Минаса испуганно смотрели в окна и поспешно отворачивались...

Хачатур в подавленном состоянии, вышел на улицу, заметил друзей разместившихся поодаль на каменном заборе , подошел к ним. Пытаясь отвлечь его от грустных мыслей ребята стали рассказывать Хачатуру смешные житейские истории, а он, понурив голову, делал вид будто слушает, хотя мысленно был со своей Сирануш. Неожиданно рыжий Матевос спросил:

— Хачатур, что теперь-то будет?

— Не знаю... Наверное отец прогонит ее, — с трудом выговорил Хачатур.

— Что же ты не догадался, что она - еврейка ? Не дурак ведь! — ухмыльнулся Шмавон.

— Я за километр их чую. В прошлом году, когда я поехал... начал было Калантар, но его перебили.

— Хватит врать, никуда ты не ездил, у теть Машо в Лалигюхе весь месяц кантовался. Видели тебя, когда ты у них сено косил.

— Довольно болтовни, у Хачатура трагедия, а вы чепуху несете. Ведь если дядя Минас выгонит Сиран, за Хачатура ни одна девушка больше замуж не выйдет. — заключил Спиридон.

— Как не выйдет?! — Взорвался Хачатур, — да на любую... просто пальцем укажу. И вообще в следующем году я отдельно от отца поеду - свою бригаду собирать буду. Осетины мне говорили... Там такой дядя Азамат был, он сказал: « Хачатур, ты уже вторую стену отштукатурил, а остальные по пол-стены только. В следующем году собирай свою бригаду и приезжай. Я тебя лично встречу, стол накрою.»

У старца Срапиона, самого почитаемого на селе, собрались старики, ждали Манвела. Без него никогда совет старейшин не начинали. Он единственный на всю округу, кто пятнадцать лет отслужил в российской армии, орденов и медалей имел не перечесть и потому пользовался особым уважением. Но вот заскрипела калитка, опираясь на тросточку прошел мимо окон Манвел и зашел в дом.

— Проходи, проходи, Манвел, тебя ждем, — разом заговорили все.

Он сел в отведенное ему место и обратился к Срапиону:

— Срапион, тебе слово.

Хозяин дома откашлялся и, как бы про себя, произнес. – Помните, когда курд Шамо украл армянку из Геташена, их настигли у Аксюткина родника и тут же на месте зарубили.

— К чему ты это? — Всполошился Минас.

— Просто вспомнил. Мы же не варвары. Не бери в голову, вспомнил просто, — пожал плечами Срапион, — Наверное и не надо было с этого начинать... Вот что я вам скажу, - назидательным тоном продолжил Срапион, — Хачатур еще ребенок, с ним разговаривать не о чем, а вот с Парандзем поговорить надо. Узнать, как она, довольна своей невесткой?

— Правильно, — согласились остальные. — Надо за ней послать.

Парандзем не заставила себя долго ждать: одела чистый фартук, накинула новую шаль на плечи и поспешила к дому Срапиона.

У калитки ее встретила жена Срапиона Ашхен. Она перекрестила от волнения побледневшую женщину и показала рукой на открытую дверь. Парандзем вошла в комнату и затаив дыхание заняла место у стены.

— Парандзем, ты наша сестра, а потому мы хотим твое мнение знать, твое слово услышать. – После небольшой паузы обратился к ней Срапион.

— Свое мнение я никогда не скрывала и теперь повторить могу, — с вызовом заговорила Парандзем, — лучшей жены для моего сына я и желать не могу! Как невестка она просто замечательная: по дому все сама, ни к чему прикоснуться не дает, к тому же она единственная женщина в нашем селе, кто читать и писать умеет. Вон дочерей Гарегина учить начала...

Парандзем сделала паузу, подняла голову, осмотрела всех присутствующих и чуть слышно добавила, — не отнимайте у меня мою дочь, — и выйдя из комнаты прослезилась.

На некоторое время воцарилась тишина. Наконец Срапион подал голос.

— Видимо это твой крест, Минас, — вздохнул он и развел руками, — неси его до конца жизни. Теперь и на наше село станут пальцем показывать... Что поделаешь... Скорее всего ее нам Господь за наши грехи послал. Пускай остается в селе, в твоем доме, Минас, сирота ведь к тому же...

1964 год. Ташир. Армения

Тетя Гулгаз, сестра моего отца, недолюбливала мою мать и всегда при случае пыталась уколоть, съехидничать. Как- то раз возвращаюсь из школы и уже в дверях нашего дома застаю ее. Она увидев меня буркнула:
— Ты посмотри на эту поганую кровь, как она мне на нервы действует!

— Это вы о ком, тетя Гулгаз? — удивился я.

— О матери твоей, о ком еще! Ты разве не знаешь, что кровь у нее поганая? Бабушка твоя Сиран, ведь еврейка, будь проклята она. Да сломались бы ноги и язык отсох у того, кто ее в наши края направил!

Мне стало больно за мать, за бабушку. Я толком и не понял, что там у них с кровью, и не уверен в том, что знал, что кроется под словом «еврейка», хотя было понятно, что мать несколько отличается от остальных и отличается не в лучшую сторону. И все это из-за бабушки.

Но я в это время учился то ли в четвертом, то ли в пятом классе , так что через пару минут мне уже было не до них: я бросил портфель, наскоро проглотил пару котлет и пулей вылетел на улицу – к ребятам.

Но этот разговор запомнился мне на всю жизнь: раздражение тети, интонация, ее голос.

1973 год. Москва

Однажды после занятий в институте я сел в полупустой трамвай, выбрал удобное место и уткнулся в книжку. Через несколько остановок краем уха услышал старческий женский голос:

— Вон какая молодежь пошла, никто не удосужится пожилому человеку место уступить.

Я машинально обернулся, и тут трамвай взорвался дружным хохотом. Смеялись молодые ребята, очевидно учащиеся ПТУ. Оказалось, есть свободные места, но несколько ребят развалились на них, заняв по два места, и, задрав ноги кверху, хихикали, гогокали, во все глаза рассматривали старушку. Я замер, прижался к спинке, стараясь казаться незаметным. Что греха таить, просто испугался. На следующей остановке освободилось место в передней части трамвая, но не успела пожилая женщина пройти к нему, как один из этой группы вскочил со своего места и, опередив ее, пересел в это свободное сиденье. И снова раздался невообразимый хохот.

Тут я понял, что эта старушка еврейка и, к моему стыду, не нашел в себе силы встать и уступить ей место. Мне было и больно и досадно, за то, что я оказался свидетелем издевательства над человеком. Я закрыл книгу и уткнулся в окно. Трамвай долго стоял на светофорах, медленно полз из-за московских пробок (которых и в те годы было достаточно) и все это время мне хотелось просочится сквозь стекло, исчезнуть .

На первой же остановке я вышел из трамвая чувствуя себя оплеванным и униженным.

1976 год Москва

Отец, партийный работник, приехал в Москву на какое-то совещание. Позвонил в общежитие и попросил сообщить, что ждет меня вечером в гостинице. Его поместили в с коллегой из Польши и когда я вошел в номер они друг другу рассказывали анекдоты, от души смеялись, пребывали в хорошем настроении. Отец представил меня соседу, похвалил, мол, и студент, и умница, и вообще послушный мальчик. Передал мне две основательно упакованные сетки с провизией и собрался было спуститься вниз, проводить, как поляк остановил нас и со словами: «А у меня для послушного мальчика кое-что есть», - стал рыться в чемодане. Достал оттуда новенькие джинсы. Предложил померить. От радости я потерял дар речи. Джинсы оказались как раз в пору.

— Всего 120 рублей, — улыбнулся поляк и отец вытащил из внутреннего кармана пиджака кошелек отсчитал деньги.

— Носи на здоровье, — хлопнул меня по плечу поляк.

Я, смущенный тем, что невольно вынудил отца раскошелиться, уже в лифте сказал:

– О! Какой хитрый этот поляк! Да, пап?

— Какой он поляк, — процедил сквозь зубы отец, — еврей он, — и, с брезгливой интонацией добавил, — еврей.

Мы вышли из гостиницы, на автобусной остановке я, все еще находясь под впечатлением реакции отца, спросил:

— Пап, а наша бабушка Сиран, тоже была еврейкой?

Его буквально передернуло:

— В нашем доме не приветствуются разговоры на эту тему. Запомни это. И кем она была тоже не ясно, документов-то нет. Одни слова. На этом все. Эту тему закрыли.

Уже из Еревана, отец позвонил мне в общежитие. Постучала в комнату дежурная:

— Давай скорее на вахту, родители соскучились.

Отец, как на партийном собрании отчеканил:

— Я хочу напомнить о нашем разговоре на остановке, это очень серьезно, более чем серьезно – помни это, — и бросил трубку.

Я, потрясенный столь коротким звонком, не отдавая себе отчета, стал в пол-голоса цитировать, строчки из, считавшегося антисоветским, стихотворения Бориса Слуцкого.

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.

Евреи - люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: "Евреи, евреи!"

Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.

С последней строчкой стихотворения у меня на глазах проступили слезы.