Это был язык для перешептываний, для тем, не предназначенных для моих ушей, — не для кинд . Дедушки и бабушки не нашли времени на то, чтобы научить меня языку своего детства — да и моих родителей ему не научили. Идиш, этот язык стран и эпох, столь далеких от моей страны и эпохи, наделял их некой тайной властью, как мне представлялось. Наделял их тайнами, к которым я не могла приобщиться. Идиш никогда не входил в круг вещей, которые я считала своими. Во всяком случае, так я думала .

«Бабулечка, о чем вы разговариваете?» — умоляя ответить, дергала я бабушку за синтетический халат. «Кыш отсюда, бубеле , иди поиграй», — отвечала она. Мои прадед и прабабка, иммигранты из Восточной Европы (они умерли до моего рождения) говорили на идише — это был их мамелошн (родной язык). Подростком я расспрашивала бабушку о ее родителях. Она сказала мне, что в начале 1900‑х они жили в Нью‑Йорке в многоквартирных домах для бедняков и без устали вгрызались в английский, чтобы лучше вписаться в американскую жизнь. Моя мама — а она застала своих деда и бабку в живых — говорит, что даже когда они говорили по‑английски, акцент выдавал их иммигрантское прошлое.

Моя мама, хоть и не изучала идиш целенаправленно, нахваталась многочисленных слов и выражений (в основном междометий и ласкательных обращений), просто путаясь под ногами у родителей. Мой отец умер, когда я была совсем маленькой, но мама, по‑моему, употребляет больше идишских слов и выражений, чем евреи обычно. Ребенком в бруклинском районе Брайтон‑Бич она частенько слышала идишскую речь — и в своем квартале, и в местных еврейских нош‑спотах — таких, как «У Натана» на набережной на Кони‑Айленде. Но она никогда не учила идиш толком, а потому толком не передала его своему потомству. Я, как и моя мама, могла только вылавливать что‑то из подслушанных разговоров.

Дедушка, бабушка и я постоянно ходили в кулинарию «Вольфи» в Майами‑Бич; я припоминаю разговоры — в том числе на идише — и шум. Помню татуировки на руках нескольких друзей моих дедушки и бабушки. Помню, как не могла отвести от них глаз, не понимая, почему. Помню все, что видела и слышала, ничего не понимая, помню, как снедало меня детское любопытство, покамест мы уплетали огромные кнейдлы из еще более огромных мисок с супом, и бабушка называла меня «Эмила», а дедушка щипал за щеки и говорил: «Ах ты, моя зискайт (сладость)».

Помню целое поколение «зейдес» и «бубес» : все они сидели у затейливой формы бассейна в своем огромном пенсионерском поселке, наслаждаясь солнцем и идишем. Помню, как кто‑то звал меня «бубеле». А еще помню возгласы: «Ой вэй!», «Ой гевалт!», «Ай‑яй‑яй!» и «Гезундэрейт!» В моем детстве и отрочестве «гезундэрейт» слышалось то и дело, в основном здоровья желала бабушка (я до сих пор вспоминаю ее, когда чихаю).

Подростком я принялась углублять свои знания о мире, который оставили позади мои прадед и прабабка, приехав в Америку. Когда я узнавала больше об уникальной истории своей семьи, а также о новейшей истории евреев, в голове порой всплывали идишские разговоры дедушки и бабушки — в форме теряющегося вдали, огорчительно смутного воспоминания, неотделимого от дедушкиных и бабушкиных объятий, их морщинистых загорелых теплых рук.

В 1990‑х в средней школе в Англии я стала учить немецкий, а, отправившись на неделю в Берлин, побывала в еврейском квартале бывшего Восточного Берлина. Мы оказались там спустя всего несколько лет после падения Берлинской стены, и город все еще пребывал в переходном состоянии. Выбирая иностранный язык, я на каком‑то уровне — возможно, подсознательно — остановилась на немецком, поскольку он отчасти прокладывал путь к тому, что раньше было для меня совершенно недосягаемо, — к языку прошлого моей семьи. Стоит освоить азы немецкого, как идиш становится менее загадочным.

В то лето, когда мне исполнилось девятнадцать, мои двоюродные бабушки Ида и Мириам — тогда обеим было за семьдесят — устроили мне пешую экскурсию по «своему» Нижнему Ист‑Сайду на Манхэттене. Мы ели блюда из моего детства, блюда с идишскими названиями: бейглы, биали и блинце, ругелах, бабку и кныши. Вот тогда‑то — без пяти минут взрослая — я впервые взглянула на идиш новыми глазами. Для меня идиш, осознала я, — ориентир, с которым я сверяюсь, якорь, который утверждает меня в море богатой еврейской культуры. И так было всегда. Для меня, секулярной еврейки, идиш неотделимо переплетался с моим воспитанием. В названиях блюд или в ласкательных прозвищах — он всегда был рядом и на самом деле всегда был моим. Когда сидишь за столиком в «У Йоны Шиммеля» и ешь каша‑кныши вместе с любимыми двоюродными бабушками, идиш уже не кажется таким уж таинственным.

Ида и Мириам привели меня в нью‑йоркский Музей многоквартирных домов, и он меня по‑настоящему потряс. Помню, прочла там на табличке, что до Второй мировой войны около 12 млн человек в мире говорили на идише. К 1990‑м их стало гораздо меньше — приблизительно 1,5 млн, а теперь их всего 500 тыс. Язык, как мне показалось, стремительно умирал, и это так удручило и ошеломило меня, что я почувствовала ностальгию по прошлому, которого не застала.

Похоже, мои двоюродные бабушки получали удовольствие, обучая меня идишским словам и выражениям, — такое же удовольствие они получали и когда водили меня в Нью‑Йорке по местам, много значившим для нас как еврейской семьи. Когда я вернулась домой в Великобританию, мама сказала мне, как ее радует, что я стараюсь усвоить все, чему Ида и Мириам могут научить меня об языке, о нашей культуре и истории нашей семьи; на ее взгляд, об этом они знали гораздо больше нее, и ей (как и мне) было очень приятно, что я так привязалась к этим ученым матриархам.

В двадцать лет с хвостиком я узнала из первых рук идишские оскорбления: шмук , шнорер . Целый комплект оскорблений всплывает в голове, когда я вспоминаю, как мои двоюродные бабушки нарочито выказывали презрение к кое‑кому из моих возлюбленных — да и к некоторым друзьям. Как‑то раз я дожидалась, когда же возлюбленный наконец позвонит насчет отпуска, который мы собирались провести вместе, и Ида сказала: «Нит кайн энтфер из ойх ан энтфер» — «Раз ответа нет — это тоже ответ», и этими ее словами я руководствовалась все годы, пока не вышла замуж.

Ида была мудрая женщина.

В двадцать пять я переехала в Бруклин; прожила там полдесятка лет. Сделавшись бруклинской обитательницей, видела идиш в меню и слышала в метро. Стала чаще, чем прежде, вставлять в свою речь идиш; воспринимала идиш как часть некого нью‑йоркского языка. Там все — хоть евреи, хоть неевреи — не «ездят на метро», а «шлеп по сабвею» . При вылазках от случая к случаю в ультраортодоксальные кварталы я видела, что язык до сих пор живет — наверно, так он жил среди моих родственников в Европе. Чем дольше я жила в Нью‑Йорке, тем менее загадочным казался идиш. Я читала книги о штетлах былых времен и больше узнавала о краях, откуда приехали мои предки.

Расставшись с Нью‑Йорком и возвратясь в Лондон, я употребляю идиш примерно, как в Нью‑Йорке: пользуюсь так называемым лудик идиш, чаще всего в кругу родных. «Лудик» — значит «шаловливый», «спонтанный», «озорной». Идиш вносит в мой английский колоритность и легкую ностальгию, и мне это по душе. Как написал в «Новых радостях идиша» Лео Ростен: «Идиш отражает разнообразие и кипучую энергию жизни, особую культуру евреев, отличительный стиль мышления — и уже сделал лучше тот английский, на котором мы говорим и пишем сегодня. Он пропитан чувствами; он пронизан сарказмом. Он обожает размышления, так как зиждится на горестном прошлом».

На протяжении всех этих лет я время от времени всерьез подумывала пойти на курсы идиша. Однако работа учительницы на полную ставку и двое маленьких детей означают: курсы подождут до тех времен, когда у меня поубавится забот.

Летом 2018 года в сувенирной лавке Еврейского музея на Манхэттене я перелистывала детскую книжку‑картинку «Пять маленьких гефилте». И тогда меня вновь осенило: до той минуты я не сознавала, насколько мне важно сделать идиш частью нового этапа моей жизни, такой же, как на предыдущих этапах. В то время я была невестой прекрасного человека — настоящего менча — и вот‑вот должна была стать второй матерью для его ребенка — вот когда я впервые увидела эту книгу и, недолго думая, решила, что ее непременно нужно купить для моей будущей падчерицы, которой тогда было всего три года. Идишские слова из этой тоненькой книжки, поэтичные и задорные, запали мне в душу. Они вызвали у меня улыбку.

Я взяла с прилавка «Пять маленьких гефилте», а заодно «Новые радости идиша» и направилась к кассе. Эта непритязательная детская книжка дала мне возможность разделить мою любовь к идишским словам и выражениям с младшим членом моей новой семьи. Я и не подозревала, что ищу такую книгу, пока она не нашла меня сама в тот летний день в Верхнем Ист‑Сайде. Теперь, когда я стала мамой и для Руби, и для моего сына Макса (он сейчас учится говорить), мое желание вводить идиш в мой дом только окрепло. Я не меньше пяти раз на дню называю Макса «мой бубеле» или «мой бойчик» (это слово я узнала от мужа). Руби просит суп с кнейдлами, а на днях стала вслух размышлять: «А ругелах — это вообще что?» Думаю, мои бабушка и дедушка стали бы квел от счастья, если бы узнали, как часто я вкрапляю идишские слова в обыденную речь.

Мне нравится, что Руби задает вопросы об идишских словах, которые слышит. Я чувствую, что важно иметь какую‑то взаимосвязь — пусть даже с несколькими словами там‑сям, как было у меня. Путешествуя, мы всей семьей ходим на экскурсии по историческим синагогам, и в каждом городе, где бы мы ни оказались, посещаем еврейский музей. Я хочу поощрять в моих детях интерес к нашему еврейскому происхождению и культуре и, конечно, к идишу.

Употребляя ласкательные слова, междометия и даже оскорбления, слышанные в юные годы, я чувствую, что бабушка и дедушка вновь со мной. Употреблять идишские слова дома стало для меня чем‑то вроде письма им с объяснением в любви. Надеюсь, Руби и Макс однажды припомнят идишские слова из своего детства, и эти воспоминания разбередят их чувства и вызовут у них желание тоже заговорить на идише в своих семьях.

Оригинальная публикация: My New Joy of Yiddish Эми Шрейбман Уолтер. Перевод с английского Светланы Силаковой.