Хотя моей маме и посчастливилось перед войной бежать из Германии, то, что она пережила, оставило неизгладимый след в ее душе.

В детстве я знала, что отец пережил Холокост, а маме повезло: она была беженкой – они бежали с моей бабушкой из Германии незадолго до войны. Для меня, как и для других, мама не считалась пострадавшей от Холокоста. Ей действительно повезло. По крайней мере, я так думала, пока не узнала ее настоящую историю.

Мою маму зовут Белла, она одна из двух детей в семье Альперовиц. Ее отец, Хьюго, был городским шойхетом (специально обученным резником, занимающимся кошерным убоем скота), меламедом (учителем еврейской традиции) и хазаном (ведущим молитву) в одном лице. А мать, Ида, родилась в Базеле (Швейцария) в семье Гольдшмидтов, известной своей издательской деятельностью.

Хьюго и Ида Альперовиц, мои бабушка и дедушка, жили в немецком Зульцберге, но своего сына Песаха Меира, маминого старшего брата, отправили учиться в ешиву за пределами страны: за несколько лет до прихода Гитлера к власти антисемитизм рос с такой скоростью, что продолжение его учебы на родине стало невозможным.

Однажды, учась в старшей школе, я решила взяться за проект, посвященный Второй мировой войне, и мы с группой учеников сняли документальный фильм о людях, переживших Холокост, и их детях.

Естественно, я включила в список для интервью и свою мать: все же она была беженкой. И во время интервью с ней я наконец узнала подробности того, что она пережила в Хрустальную ночь и после нее.

— Одним из самых ярких воспоминаний той ночи был чеканный звук ударов ботинок фашистов по тротуару, — вспоминала мама.

Ей было тогда всего семь лет, но она говорит, что отчетливый звук, издаваемый тем маршем по мостовой, продолжает отзываться в ее памяти до сих пор и вызывает дрожь.

— Мы были в гостиной, когда услышали этот марш, а затем раздался жуткий стук в дверь. Это был не просто стук. Похоже, в дверь били кулаками. Они вошли и забрали книги моего отца. Он был меламедом, и у него была большая библиотека. Забрали все книги до одной. Потом схватили моего отца и увели.

Мама и бабушка не спали всю ночь — не могли успокоиться, напуганные и сбитые с толку. На следующий день бабушка пошла в гестапо, чтобы узнать, куда увезли ее мужа. Офицер сказал ей, что лучше всего ей покинуть страну, пока это возможно. Она была гражданкой Швейцарии, поэтому благодаря ее документам все еще можно было выехать из Германии.

Именно так бабушка и поступила. Сама она не вела дневник, не писала воспоминания, поэтому то, что происходило дальше, нам пришлось восстанавливать по памяти моей мамы.

Бабушка с дочкой приехала в Швейцарию поездом. Первым делом она пристроила мою маму в детский дом. Я попросила маму объяснить, что такое детский дом, но она смогла только сказать, что это место, где жили такие же дети, как она — разлученные со своими родителями. Тогда мама не понимала, почему оказалась в этом месте, как долго придется там оставаться и где ее родители.

Тем временем бабушка вернулась в Германию в надежде найти мужа, который, как она в конце концов узнала, был отправлен в Дахау. Она обратилась за помощью в швейцарское консульство. Каким-то чудом их вмешательство имело успех, и через шесть недель моего дедушку освободили. Раньше у него были каштановые волосы, а теперь он оказался весь седой.

Бабушка с дедушкой бежали из Германии и вернулись в Швейцарию, чтобы забрать мою маму из детского дома. Они уже решили, что уедут в Палестину, поэтому спешно вызвали Песаха Меира.

Наконец-то вся семья поселились в Палестине, жизнь там тогда была бедной, и семья жила прямо на птицеферме в Бейт-Ицхаке. Дедушка продолжал заниматься шхитой. Чтобы привлечь покупателей, он предлагал бесплатную услугу — кур продавали ощипанными, и это на самом деле было огромным стимулом, ведь очищать птицу от перьев, прямо сказать, задача не из приятных. Моя мама отлично это знает и может рассказать, потому что именно ей досталось это занятие.

Признаться, хотела бы я знать больше о том, как у моей бабушки хватило смелости вернуться в Германию, как ей и швейцарскому консульству удалось освободить моего деда, что мой дед рассказывал о Дахау, как они решили открыть птицеферму в бедной Палестине… Но больше всего мне хотелось бы узнать о детском доме, где оставалась мама.

Шесть недель, которые она там прожила, показались девочке бесконечно долгими, тем более потому, что она не могла себе представить, увидится ли когда-нибудь со своими родителями или нет. Бабушка не могла пообещать ей ничего обнадеживающего: она сама не представляла, чем для нее обернется столь рискованная поездка.

Травма моей семилетней мамы от вторжения фашистов, обыска, конфискации книг, ареста отца, затем поездки в чужую страну, где ее оставили в полной неизвестности, было адским опытом.

Когда мы размышляем о Холокосте, варварском обращении с людьми и убийстве шести миллионов евреев, зверствах, которым подвергались оставшиеся в живых, мы как-то само собой исключаем таких людей, как моя мама — якобы удачливых, которым удалось спастись бегством. Событиям, которые пережили моя мама и другие беженцы, уделялось там мало внимания!

Несмотря на то, что им посчастливилось бежать из Германии, для всей их семьи это не прошло бесследно. Мое осознание того, как резко пережитое повлияло на их жизнь физически и эмоционально, было очень долгим. Они заслужили право стоять в центре внимания, как и выжившие в концлагерях, такие, как мой отец. И черта жертв, обозначенная шестью миллионами, на самом деле простирается намного дальше.

Я размышляю о несправедливости, которую совершила, долго не сознавая травмирующую реакцию моей мамы на события ее ранней жизни.

На самом деле дети не могут реалистично смотреть на родителей. Они идеализируют их, в нашем представлении родители выходят за рамки реальной жизни. А опыт воспитания детей травмированным родителем сам по себе может быть травмирующим…

Сегодня, благодаря многолетнему обучению психотерапии, опыту работы с травмированными пациентами, моим знаниям о текущих исследованиях и – не так давно — участию в группе второго поколения (семей, переживших Холокост), я пришла к более полному пониманию своей мамы. Хотя я вижу ее, застывшую во времени, напуганной семилетней девочкой, я также вижу ее смелость и стойкость, волю к жизни и выживанию после многочисленных травм, которые она пережила на протяжении своей жизни. Но, конечно, лучше всего мне дано видеть свою собственную способность признавать ошибки и прощать их.