Это произошло именно тогда, когда свою правду о своей национальности приходилось держать за зубами. А ведь не все это удалось…
Меня подозвал к себе народный певец и композитор.
— Тебе нравится?
— Нравится, — сказал я, — Мне вообще нравится то, что ты делаешь. Ты так пишешь песни, что они кажутся народными. Мне б такую фамилию и национальность, как у тебя, я бы страну перевернул.
— А я еврей, — сказал он.
— Да ты что? Вот бы не сказал!
— А никто и не скажет, — сказал он, — никто не знает.
— А ты честное слово, еврей?
— Конечно.
На следующий день я подошел к нему.
— Так ты что, еврей?
— Да так, серединка на половинку…
— Кто, мама?
— Да нет.
— А кто, папа?
— Да нет.
— А кто ж тогда?
— Да там путаница…
В общем, мы выпили, он сказал, что он ошибся, попросил забыть, оплатил ужин. Я согласился.
Потом я спросил его на следующем концерте:
— Слушай, так ты все-таки еврей?
Он резко отказался, сказал, что был пьян…
— Неужели настолько?
— Да, — сказал он, — без сознания.
Когда на следующем концерте я подошел к нему:
— Слушай, а я все-таки верю, что ты еврей.
Он сказал, что мне никто не поверит, все поверят ему. Когда я заявил, что у меня есть свидетели, он сказал:
— Ну и что?
И предложил мне четыреста баксов, чтобы я забыл. Я попросил две тысячи — ну, забывать, так забывать. Тогда он сказал, что лучше быть евреем, но предложил мне восемьсот. Чтоб я за восемьсот дал ему такое счастье?
— Нет, — сказал я, — мы записали твои показания на пленку и положили в сейф Русского Православного Банка.
Он отменил концерт и подослал хулиганов. Я откупился от них за четыреста и попросил их попросить у него пять тысяч за моральный ущерб — половину им. В общем, мы с ним сошлись на полутора, и я сжег пленку.
Теперь, когда я слышу его песню «Гей, Москва православная, гей», я ему подмигиваю, и он долгое время не попадает ртом в фонограмму.